это табу теперь соблюдалось свято, в своей, возможно,
исходной форме: ни слова не произноси, пока не будет проглочена последняя
крошка еды. Когда же последняя крошка была проглочена, Эстравен сказал:
-- Что ж, по-моему, я правильно рассчитал ситуацию. Ты... ты простишь
мне(
-- Твой прямой совет? -- сказал я, потому что некоторые вещи полностью
начал понимать только теперь. -- Конечно же, да. Терем! Неужели ты еще
можешь в этом сомневаться? Ты же знаешь, что у меня вообще никакого
шифгретора нет, и я не собираюсь им победоносно размахивать.
Мои слова его насмешили, но он по-прежнему о чем-то думал.
-- Но почему, -- сказал он наконец, -- почему ты все-таки высадился на
Гетен в одиночку?.. Почему тебя послали одного? Все ведь по-прежнему будет
зависеть от посадки корабля на планету. Зачем все это нужно было так
усложнять -- усложнять для тебя и для нас?
-- Такова традиция Экумены, и для этого есть свои причины. Хотя, если
честно, я и сам уже начал сомневаться в их целесообразности. Я думал, что
ради вас меня посылают одного, настолько одинокого и беззащитного, что я
никак не могу представлять для кого-то угрозы, никак не могу нарушить
равновесие... Инопланетянам дают понять, что это не вторжение, а просто гонец
из другого мира. Есть и кое-что более важное: будучи один, я не могу
изменить ваш мир. Хотя сам могу претерпеть изменения. Так все же ради кого
меня послали одного? Ради вас? Или ради меня самого? Не знаю. Я согласен с
тобой: это значительно осложнило положение вещей. Но вот что мне интересно:
почему вам никогда не приходила в голову идея воздухоплавательных аппаратов?
Один маленький украденный самолетик избавил бы нас с тобой от множества
затруднений!
-- Как нормальному человеку может прийти в голову, что он способен
летать? -- сухо парировал Эстравен. Это был справедливый ответ -- в мире,
где нет ни одного крылатого существа, даже ангелы культа Йомеш не летают, а
только летят, и падают, бескрылые, на землю, как падает, кружась,
легкая снежинка, как кружатся на ветру семена растений(
К середине месяца Ниммер, после бесконечных бурь и страшных морозов, мы
вступили в полосу длительного затишья. Если и случались бури, то там,
внизу, а здесь, внутри пурги, было лишь бескрайнее серое небо да полное
безветрие. Поначалу облака над нами были высокими, перистыми, так что воздух
просвечен был ровным рассеянным светом, как бы отражавшимся и от самих
облаков, и от снега, льющимся и сверху, и снизу. Через день погода несколько
изменилась. Облачность усилилась, яркий свет пропал, осталось лишь светлое
Ничто. Мы вышли утром из палатки как бы в пустоту. Сани и палатка были на
месте, Эстравен стоял рядом, но ни он, ни я не отбрасывали никакой тени. Нас
со всех сторон окружал какой-то неясный свет, шедший как бы отовсюду. Когда
мы ступали по снегу, он хрустел под ногами, но следов не оставалось. Сани
тоже не оставляли никаких следов. Ни сани, ни палатка, ни он, ни я -- ничто.
Не было ни солнца, ни неба, ни линии горизонта, ни мира вокруг. Бело-серая
мгла, пустота, в которой мы были как бы подвешены. Иллюзия была настолько
полной, что мне стало трудно сохранять равновесие. Я попробовал пользоваться
внутренним чутьем -- для корректировки собственного зрения; но и внутреннее
чутье не помогло. Я был все равно что слепой. Пока мы грузились, все шло еще
хорошо, однако тащить сани, ничего не видя впереди, абсолютно ничего,
сначала было просто неприятно, а потом -- страшно. И утомительно. Мы шли на
лыжах по хорошему твердому фирну, без застругов, и под нами -- это-то уж
точно! -- было по меньшей мере два километра мощного льда. Надо было бы
радоваться такой поверхности, но мы шли все медленнее, с трудом продвигаясь
по лишенной каких бы то ни было препятствий равнине, приходилось огромным
усилием воли подгонять себя и поддерживать нормальную скорость. Даже
малейшее препятствие воспринималось как чрезмерно затруднительное -- так
порой бывает на лестнице, когда вдруг попадается невесть откуда взявшаяся
ступенька или, наоборот, ожидаемой ступеньки не оказывается на месте. Мы
ничего не могли разглядеть заранее: белое Ничто вокруг не отбрасывало тени,
ничем не обнаруживало себя. Мы шли с открытыми глазами, но вслепую. И так --
день за днем. Мы стали сокращать переходы, потому что уже к полудню оба
обливались потом и дрожали от напряжения и усталости. Я уже начал страстно
мечтать о снеге, о пурге, о любой другой погоде, но каждое утро мы
по-прежнему выходили в то самое белое Ничто, которое Эстравен называл
Лишенной Теней Ясностью.
Но однажды около полудня в день Одорни Ниммер, на шестьдесят первый
день нашего пути, ровная слепящая пустота вокруг нас вдруг начала двигаться,
течь, съеживаться. Я решил, что меня подводит зрение, как это часто бывало,
и не придал значения этому едва заметному шевелению воздуха, но неожиданно
над моей головой мелькнул солнечный лучик. В небесах я увидел маленькое, еле
видное, какое-то мертвое солнце. А опустив глаза и посмотрев вокруг, я
разглядел огромную, чудовищную черную массу, возникшую в белой пустоте и
явственно приближающуюся к нам. Черные щупальца, воздетые вверх, шарили
вокруг... Я замер, заставив Эстравена повернуться ко мне: мы впряглись цугом.
-- Что это такое?
Он долго и внимательно смотрел на темные чудовищные формы, прячущиеся в
тумане, и наконец сказал:
-- Скалы! Это, должно быть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111