Утесы Эшерхота. И двинулся вперед.
Оказывается, мы были от них на расстоянии нескольких километров, а мне
казалось -- на расстоянии вытянутой руки. Белое Ничто постепенно
превращалось в плотный, низко стелющийся туман, который потом улетучился, и
мы смогли наконец как следует разглядеть эти скалы -- уже ближе к закату:
здешние нунатаки, огромные искореженные и изломанные куски камня,
торчащие изо льда; они напоминали айсберги над поверхностью моря --
холодные, почти затонувшие во льдах горы, мертвые в течение многих миллионов
лет.
По этим скалам мы поняли, что находимся чуть севернее, чем наметили
раньше, определяя самый короткий путь, если, разумеется, можно было верить
отвратительной карте; ничего иного у нас, впрочем, не было. На следующий
день мы впервые свернули к югу.
Глава 19. ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ
Было пасмурно, дул сильный ветер. Мы упорно шли вперед, пытаясь
обрести поддержку в хорошо видимых теперь Утесах Эшерхота -- первой реальной
вещи, не принадлежащей миру льда, снега и бескрайних небес, в котором мы
провели более семи недель. Судя по нашей карте, Утесы были относительно
недалеко от Болот Шенши, чуть южнее. И чуть восточнее залива Гутен. Но карте
этой доверять было нельзя, особенно той ее части, которая касалась самого
Ледника Гобрин. К тому же мы были очень утомлены.
Мы оказались явно ближе к южной границе Ледника, чем показывала карта:
уже на второй день после того, как мы повернули к югу, снова начали
попадаться торосы и трещины, правда не такие глубокие, как в районе Огненных
Холмов. Здесь не было столь значительных смещений ледникового щита, но
поверхность тоже была так себе. Встречались, например, отдельные
колодцы-провалы в несколько сотен метров шириной -- возможно, летом здесь
разливались озера; встречались и снежные мосты над невидимыми пропастями,
готовые внезапно ухнуть под тобой в бездну; встречались и участки, сплошь
покрытые трещинами; и все чаще и чаще попадались своеобразные старые ледяные
каньоны, прорытые в толще щита и похожие на настоящие горные ущелья, то
очень большие, то всего в полметра шириной, но и те и другие страшно
глубокие. В тот день (Одорни Ниммер, двадцать четвертый день третьего месяца
зимы по дневнику Эстравена, потому что я дневника никакого не вел) было
очень солнечно, дул сильный северный ветер. Перебираясь с санями по снежным
мостам над небольшими трещинами, мы могли порой заглянуть вниз и увидеть
там, в бесконечной голубизне, падающие обломки льда, задетого полозьями
саней. Льдинки издавали легкий, невнятный, нежный перезвон, словно
хрустальными пластинками перебирали серебряные струны. Я помню чистый
воздух, дремотное, легкое удовлетворение, которое почему-то испытывал весь
день, таща сани над залитыми солнечным светом пропастями. Но вдруг небо
начало мутнеть, побелело, воздух стал более плотным, тени исчезли, голубизна
как бы испарилась из снегов и с небес. Мы были недостаточно готовы морально
к наступлению Лишенной Теней Ясности, этого белого Ничто. Да еще при такой
поверхности. Идти и без того было трудно; я подталкивал сани сзади, а
Эстравен тянул спереди; и видел я перед собой только сани, думая лишь о том,
как бы ловчее подтолкнуть их, как вдруг, совершенно неожиданно, корма чуть
не вырвалась у меня из рук: сани прыгнули куда-то вперед. Я совершенно
инстинктивно застыл как вкопанный и крикнул Эстравену, чтобы тот сбавил
скорость, думая, что он просто поехал побыстрее по более ровному участку.
Однако сани стояли, мертво уткнувшись носом в снег, и Эстравена впереди не
было.
Я уже готов был отпустить корму саней и пойти посмотреть, куда делся
Эстравен. Просто счастье, что я этого не сделал сразу, а продолжал, держась
за сани, тупо оглядываться вокруг. И заметил краешек трещины, которая стала
видна, когда обвалился кусок снежного моста. Именно в этом месте и
провалился Эстравен, и теперь сани удерживал на краю обрыва только мой вес;
я сам, корма саней, примерно треть длины полозьев все еще находились на
мощном льду. Однако сани продолжали потихоньку сползать в трещину: их тянул
туда Эстравен, повисший на постромках над бездонным колодцем.
Я всем телом навалился на корму и что было сил принялся оттаскивать
сани от края трещины. Шли они тяжело. Тогда я еще сильнее навалился на корму
и раскачивал сани до тех пор, пока они со скрипом не подались, а потом
внезапно не выскочили из трещины. Эстравен тут же ухватился руками за край
обрыва и стал помогать мне. Он выкарабкался, цепляясь за постромки, на лед и
рухнул ничком.
Я опустился рядом с ним на колени, пытаясь отстегнуть постромки, очень
встревоженный его безжизненным видом; он лежал на снегу совершенно
неподвижно, только от резких вдохов и выдохов подымалась и опадала его
грудь. Губы синие, одна половина лица вся покрыта синяками и ссадинами.
Наконец он неуверенно сел и сказал свистящим шепотом:
-- Голубое... все голубое... Башни в глубинах(
-- Что?
-- Там, в трещине. Все голубое... полное огня.
-- У тебя все в порядке?
Он снова начал застегивать пряжки постромок.
-- Ты иди впереди... как следует привязавшись... все время пробуй снег
щупом, -- выдохнул он. -- Смотри, куда ступаешь.
И в течение долгих часов один из нас тянул сани, ведя другого за собой,
полз, словно кошка по краю птичьего гнезда, определяя каждый шажок,
предварительно потыкав в снег палкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111