О ком он? "Он уверен, что он не ранен?" - на
иотийском языке вежливая форма прямого обращения - в третьем лице. Человек
имел в виду его самого. Пассажир не знал, почему он должен быть ранен; тот
человек все время говорил что-то о брошенных камнях. "Но этот камень
никогда не попадет в нас",- подумал пассажир. Он снова взглянул на экран,
ища камень, белый камень, падающий вниз, во тьму, но изображение исчезло.
- Я здоров,- ответил он наконец, наугад.
Это не успокоило того человека.
- Пожалуйста, пойдемте со мной. Я - доктор.
- Я здоров.
- Пожалуйста, пойдемте со мной, доктор Шевек!
- Вы - доктор,- сказал Шевек, помолчав.- Я - нет. Меня называют
Шевек.
Доктор, низкорослый, светлокожий, безволосый, встревоженно сморщился.
- Вам следовало бы быть у себя в каюте, сударь... опасность
инфекции... вам нельзя было контактировать ни с кем, кроме меня, я две
недели проходил дезинфекцию - и все зря, будь он проклят, этот капитан!
Пожалуйста, пройдите со мной, сударь. Спросят-то с меня...
Шевек заметил, что человечек расстроен. Он не ощущал ни сожаления, ни
сочувствия; но даже в том абсолютном одиночестве, в котором он находился,
продолжал действовать один-единственный закон, тот единственный закон,
который он когда-то признавал. Он сказал: "Хорошо" - и встал.
У него все еще кружилась голова и болело правое плечо. Он понимал, что
корабль движется, но ощущения движения не было; была только мертвая тишина,
полная, абсолютная тишина, начинавшаяся сразу же за стенами. По безмолвным
металлическим коридорам доктор провел его в комнату.
Комната была очень маленькая, с голыми стенами в сварных швах. Шевеку
она была очень омерзительна, потому что напоминала место, о котором он не
хотел помнить. Он остановился в дверях. но доктор настаивал и упрашивал, и
он вошел.
Он сел на кровать, похожую на полку, равнодушно глядя на доктора; ему
хотелось спать, голова все еще немного кружилась. Он понимал, что должен бы
чувствовать любопытство: ведь этот человек - первый уррасти, которого ему
довелось увидеть. Но он слишком устал. Ему хотелось откинуться назад и тут
же заснуть.
Всю предыдущую ночь он не спал, разбирая свои бумаги. Три дня назад он
проводил Таквер с детьми в Мир-и-Изобилие и с тех пор все время был занят,
то бегал в радиобашню для последних переговоров с Уррасом, то обсуждал
планы и возможности с Бедапом и остальными. И все эти, заполненные спешкой,
дни у него было такое чувство, что не он управляет своими действиями, а они
- им. Он был в руках других. Его собственная воля бездействовала. Ей и не
нужно было действовать. Ведь это его собственная воля положила начало всему
этому, она создала эту минуту и эти стены, которые его окружают сейчас.
Давно ли? Годы назад. Пять лет назад, в безмолвии ночи в Чакаре, в горах,
когда он сказал Таквер: "Я поеду в Аббенай и разрушу стены". И даже до
этого; в Пыли, в годы Голода, в годы отчаяния, когда он дал себе слово
отныне всегда поступать только по своему собственному свободному выбору.
Это-то обещание и привело его сюда - в этот миг, лишенный времени, в это
место, лишенное земли, в эту маленькую комнатку, в эту тюрьму.
Доктор кончил осматривать его ушибленное плечо (Шевек не мог понять,
откуда взялся этот ушиб: он был слишком взвинчен и слишком спешил, чтобы
воспринимать происходившее на посадочной площадке, и даже не почувствовал,
что в него попал камень) и повернулся к Шевеку; в руках у него был шприц.
- Мне не нужно это,- сказал Шевек. Он говорил по-иотийски медленно
и, как он понял по радиопереговорам, с плохим произношением, но
грамматически довольно правильно; ему было труднее понимать, чем говорить.
- Это противокоревая прививка,- сказал доктор с профессиональной
глухотой.
- Нет,- сказал Шевек.
Доктор на секунду прикусил губу и спросил:
- Вы знаете, что такое корь, сударь?
- Нет.
- Болезнь. Заразная. У взрослых часто протекает тяжело. У вас на
Анарресе ее нет; когда планета заселялась, меры профилактики не допустили
ее туда. На Уррасе она широко распространена. Она может вас убить. Так же,
как и десяток других распространенных здесь вирусных инфекций. У вас нет
иммунитета. Вы левша, сударь?
Шевек машинально кивнул. С ловкостью фокусника доктор вонзил иглу в
его правую руку. Шевек молча стерпел и эту инъекцию, и многие другие. Он не
имел права ни на подозрения, ни на возражения. Он сам отдал себя в руки
этим людям; он сам отказался от своего неотъемлемого права решать самому.
Оно ушло от него, покинуло его вместе с его миром, миром Обещания,
бесплодным камнем.
Доктор снова заговорил, но он его не слушал.
Уже много часов или дней он существовал в пустоте, в безжизненном и
горестном вакууме без прошлого и будущего. Эти стены сдавили его. За ними
стояла мертвая тишина. Плечи и ягодицы у него болели от уколов; у него был
жар, который так и не стал достаточно сильным для бреда, но удерживал его
где-то на границе между здравым рассудком и безумием, на ничьей земле.
Время не шло. Времени не существовало. Временем был он и только он. Он был
той рекой, той стрелой, тем камнем. Но он двигался. Брошенный камень
неподвижно завис в средней точке. Не было ни дня, ни ночи. Иногда доктор
выключал свет или включал его. В стену у кровати были вделаны часы; их
стрелка бессмысленно двигалась по циферблату от одной из двадцати цифр к
другой.
Он проснулся после долгого, глубокого сна и, так как лежал лицом к
часам, стал сонно рассматривать их. Их стрелка стояла чуть дальше цифры 15.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96