- Да, его... Вообще никого. Говорите, что я работаю.

- Он будет рад слышать это, господин,- сказал Эфор, и его морщины на
миг разгладились от злорадства; потом он с почтительной фамильярностью
добавил:

- Никто, кого вы не хотите видеть, мимо меня не проберется; - и
заключил с подобающей официальностью:

- Спасибо, господин, и доброго вам утра.

Еда и адреналин разогнали оцепенение Шевека. Раздраженный, не находя
себе места, он расхаживал по комнате взад-вперед. Ему хотелось действовать.
Уже чуть ли ни год он ничего не делал, за исключением того, что был
дураком. Пора уже что-нибудь сделать.

Ну, ладно, а зачем он сюда прилетел?

Чтобы заниматься физикой. Чтобы своим талантом утвердить права любого
гражданина в любом обществе: право работать, право на материальную
поддержку во время работы; и право делиться плодами своей работы со всеми,
кому они нужны. Права одонианина и человека.

Его любезные и заботливые хозяева, бесспорно, дают ему возможность
работать и оказывают ему материальную поддержку во время работы. Проблема
- в третьем пункте. Но до него он и сам еще не добрался. Он не выполнил
свою работу. Он не может делиться тем, чего не имеет.

Шевек вернулся к письменному столу и достал из наименее доступного и
наименее полезного кармана своих модных облегающих штанов пару густо
исписанных клочков бумаги, расправил их пальцами и стал смотреть на них. Он
подумал, что становится похож на Сабула: пишет очень мелко, сокращая слова,
на клочках бумаги. Теперь он понял, почему Сабул так делает: он собственник
и скрытен. Что на Анарресе - психопатия, то на Уррасе - разумное
поведение.

И опять Шевек сидел совершенно неподвижно, наклонив голову,
внимательно глядя на эти два клочка бумаги, на которых он записал некоторые
основные моменты Общей Теории Времени - в той мере, в какой она была
разработана.

Следующие три дня он просидел за письменным столом, глядя на эти два
листочка.

Иногда он вставал и ходил по комнате, или что-нибудь записывал, или
включал настольный компьютер, или просил Эфора принести ему поесть, или
ложился и засыпал; а потом снова возвращался к письменному столу.

Вечером третьего дня он для разнообразия сидел на мраморной скамье у
камина. Он сидел на ней в тот вечер, когда впервые вошел эту комнату, в эту
изящную тюремную камеру, и обычно сидел на ней, когда к нему кто-нибудь
приходил. Сейчас у него никого не было, но он размышлял о Саио Паэ.

Как все, кто рвется к власти, Паэ был удивительно близорук. В его уме
было что-то мелкое, бесплодное; в нем не хватало глубины, плодотворности,
воображения. По сути, это был примитивный инструмент. Но его потенциальные
возможности были вполне реальны и не исчезли, хотя и деформировались. Паэ
был очень способным физиком. А вернее, у него было отличное чутье в
отношении физики. Сам он не сделал ничего оригинального, но его умение
воспользоваться случаем, его нюх на то, что сулит успех, раз за разом
приводили его в наиболее перспективные области физики. Он, в точности, как
Шевек, нюхом чуял, что надо разрабатывать, и Шевек уважал это чутье в Паэ,
как и в себе, потому что для ученого это чрезвычайно важное свойство.
Именно Паэ дал Шевеку переведенную с террийского книгу, труды симпозиума по
Теориям Относительности, идеи которой занимали его в последнее время все
сильнее и сильнее. Возможно ли, что он прибыл на Уррас именно для того,
чтобы встретиться с Саио Паэ, своим врагом? Что он прилетел, чтобы найти
его, зная, что, быть может, получит от своего врага то, чего не может
получить от своих братьев и друзей, то, чего ему не может дать ни один
анаррести - знание чужого, инопланетного... нового...

Шевек забыл о Паэ и стал думать о той книге. Он не мог точно
сформулировать для себя, чем она так помогла ему в работе. Большая часть
приведенной в ней физики, по существу, устарела, методы были громоздки, а
позиция этих инопланетян часто была просто неприятной. Террийцы были
интеллектуальными империалистами, рьяными стеностроителями. Даже Айнсетайн,
родоначальник теории, чувствовал себя вынужденным предупредить, что его
физика охватывает только физическую модальность и не затрагивает никакую
иную, и не следует считать, что она подразумевает метафизическую,
философскую или этическую модальность. Что, конечно, внешне справедливо, но
ведь он использовал число, мостик между духом и материей. "Число
Неоспоримое", как называли его древние основоположники Благородной Науки.
Применить математику в этом смысле означало применить мо дальность, которая
предшествовала всем остальным модальностям и вела к ним. Айнсетайн знал
это; с подкупающей осторожностью он признавался, что, как ему кажется, его
физика действительно описывает реальность.

Чужое и знакомое: в каждом движении мысли террийца Шевек улавливал это
сочетание, и оно его постоянно увлекало. И было ему близко - потому что
Айнсетайн тоже искал объединяющую теорию поля. Объяснив силу притяжения как
одну из функций геометрии пространства-времени, он попытался распространить
этот синтез также и на электромагнитные силы. Но не сумел. Уже при его
жизни, и еще много десятилетий после его смерти, физики его родной планеты,
отвернувшись от его усилий и его неудачи, разрабатывали великолепные
несвязности квантовой теории с ее высоким технологическим выходом и наконец
сосредоточили свои уси лия исключительно на технологической модальности,
что это кончилось тупиком - катастрофической несостоятельностью
воображения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96