он уставился на
компьютер, с которого была сброшена вся информация, и застыл, точно
человек, который получил удар по голове, но еще не понял этого. Эфору
удалось снова уложить его, и он сказал:

- Лихорадка есть, господин. Зову доктора?

- Нет!

- А может, господин?...

- Нет! Не пускайте сюда никого, Эфор. Говорите, что я болен.

- Тогда они точно приведут доктора. Могу сказать, господин, что вы
все еще работаете. Это им нравится.

- Когда выйдете, заприте дверь,- сказал Шевек. Его непрозрачное тело
подвело его: от переутомления он ослабел и поэтому был раздражителен и
склонен к панике. Он боялся Паэ, Оииэ, боялся, что придет полиция с
обыском. Ему живо и ужасающе вспомнилось все, что он раньше слышал, читал,
о чем смутно догадывался относительно уррасской полиции, тайной полиции;
так человек, признавшись себе, что болен, припоминает абсолютно все, что он
когда-либо читал о раке. Он смотрел на Эфора лихорадочным, полным тревоги
взглядом.

- Можете на меня положиться,- сказал Эфор, как всегда, сдержанно,
быстро, с кривой улыбкой. Он принес Шевеку стакан воды и вышел; и замок
наружной двери защелкнулся за ним.

Оба следующих дня он ухаживал за Шевеком с тактом, не имевшим
отношения к его выучке слуги.

- Вам бы доктором быть, Эфор,- сказал Шевек, когда от его слабости
осталась лишь чисто физическая, отчасти даже приятная вялость.

- Так моя старуха говорит. Никого не хочет за собой ухаживать, кроме
меня, когда болеет. Говорит: "У тебя рука легкая". Наверно, так.

- Вы когда-нибудь работали с больными?

- Нет, господин. Не хочу иметь дело с больницами. Черный день - тот
день, когда буду умирать в ихней заразной дыре.

- В больнице? А чем плохи больницы?

- Ничем, господин,- в которую вас свезут, если похужеет,- мягко
ответил Эфор.

- Тогда о каких больницах говорите вы?

- Куда нас возят. Грязные. Как у мусорщика в заднице.- Эфор сказал
это без возмущения, для наглядности.- Старые. В одной такой девчонка
померла. Там в полах дырки, здоровущие дырки, перекрытия видать, так? Я
говорю: "Это как же?" Понимаете, из дырок крысы лезут, прямо на койки. А
они: "Здание старое, шестьсот лет уж, как больница". Название ей "Заведение
Божественной Гармонии для бедных". Задница это, а не гармония, вот что.

- Ваша дочь умерла в больнице?

- Да, господин, моя дочка Лаиа.

- Отчего она умерла?

- Клапан в сердце. Они сказали. Росла плохо. Когда померла, два
годочка.

- У вас есть другие дети?

- Живых нету. Трое родились. Старуха шибко убивалась. А теперь
говорит: "Ну и что ж, зато теперь за них не переживать, и ладно". Вам
угодно еще что-нибудь, господин?

Этот внезапный переход к манере выражаться, принятой в высших классах,
неприятно поразил Шевека; он досадливо сказал:

- Да! Рассказывайте дальше.

Потому ли, что это вырвалось у него так непосредственно, или потому,
что он был еще нездоров и ему следовало потакать, на сей раз Эфор не
замкнулся.

- Было дело, хотел в армейские медики пойти,- сказал он,- но они
меня вперед забрали. Призвали. Говорят: "Денщиком, будешь денщиком". Так и
вышло. Хорошая специальность - денщик. Как из армии вернулся, так прямо и
пошел в услужение.

- Так в армии вас могли выучить на медика? - Разговор продолжался.
Шевек с трудом понимал Эфора, не только из-за языка, но и по смыслу. Эфор
рассказывал ему о вещах, с которыми он никогда в жизни не сталкивался. Он
никогда в жизни не видел ни крысы, ни солдатской казармы, ни сумасшедшего
дома, ни богадельни, ни ломбарда, ни казни, ни вора, ни доходного дома, ни
сборщика налогов, ни человека, который хочет работать и не может найти
работу, ни мертвого младенца в канаве. Обо всем этом Эфор говорил, как о
самых обычных вещах или о самых обычных ужасах. Чтобы хоть как-то понять
все это, Шевеку пришлось напрячь воображение и припомнить все, что он знал
об Уррасе, вплоть до самых отрывочных сведений. И, однако, все эти вещи
были ему так знакомы, как ничто из виденного им здесь до сих пор, и он
действительно понимал их.

Это был тот Уррас, о котором он узнал в школе на Анарресе. Это был
мир, из которого бежали его предки, предпочтя голод и пустыню и бесконечное
изгнание. Это был мир, который сформировал сознание Одо и восемь раз сажал
ее в тюрьму за то, что она не держала свои мысли про себя. Это было
человеческое страдание, в котором коренились идеалы его общества, почва, на
которой они взошли.

Это не был "настоящий Уррас". Достоинство и красота комнаты, где
сейчас находились он и Эфор, были так же реальны, как и убожество, в
котором родился и жил Эфор. Для Шевека дело мыслящего человека состояло не
в том, чтобы отрицать одну реальность за счет другой, а в том, чтобы
включать одну в другую и соединять их. Это было нелегкое дело.

- Опять усталый вид, господин,- сказал Эфор.- Надо отдыхать.

- Нет, я не устал.

Эфор некоторое время разглядывал его. Когда Эфор выполнял свои
обязанности слуги, его морщинистое, гладко выбритое лицо было совершенно
лишено выражения; за последний час Шевек увидел, как на нем удивительным
образом сменяются выражения суровости, веселости, цинизма и боли. В данный
момент лицо Эфора было сочувственным и вместе с тем отчужденным.

- Все не так, как там, откуда вы,- сказал Эфор.

- Совсем не так.

- Там никто никогда не безработный.- В голосе Эфора был слабый
оттенок не то иронии, не то вопроса.

- Никто никогда.

- И никто не голодный?

- Никто не голодает, когда другой ест.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96