Эта плотная и
прохладная темнота казалась целительной для воспаленных глаз и
истерзанного мозга.
Если он и думал о чем-то, сидя там, во мраке, то мысли эти нельзя
было облечь в словесную оболочку. Его знобило от чудовищного
переутомления, от того что он чуть не задохнулся в дыму и несколько раз
сильно обжегся, и рассудок его, похоже, слегка помутился. Может быть,
впрочем, голова его всегда работала не совсем так, как надо, хотя идеи
порождала обычно ясные и светлые. Но разве нормально, например, чтобы
человек двадцать лет убил на то, чтобы шлифовать линзы, строить телескопы,
пялиться на звезды и что-то там считать, составляя таблицы и списки, да
еще рисовать карты таких миров, о которых никто и понятия не имеет, до
которых никому дела нет, до которых вообще нельзя добраться, которые ни
увидеть, ни потрогать нельзя. А теперь все это - плоды всей его жизни -
погибло и в огне сожжено. Ну а то, что осталось от его собственной бренной
оболочки, только для могилы и годится. Да он, собственно, уже и так
похоронен.
Однако мысль о том, что он уже в могиле, под землей, отчетливой не
была. Гораздо сильнее ощущал он почти непосильное бремя гнева и горечи,
оно разрушало мозг, подавляло рассудок. А вот темнота подземелья,
казалось, даже облегчала эту тяжесть. К темноте он привык, ночью-то и
начиналась для него настоящая жизнь. Сейчас вокруг были тяжелые глыбы,
низкие своды глубокой шахты, но ненависть давит сильнее, чем толща
гранита, а жестокость куда холоднее глины. Здесь же его окружала, обнимала
чернота девственных глубин земных. Он, дрожа от боли, лег и отдался этим
объятьям, потом боль отпустила, и он уснул.
Разбудил его свет. Это граф Борд зажег огнивом свечу. Лицо графа
светилось оживлением: румяные щеки, веселые голубые глаза меткого стрелка
и охотника, яркий рот, чувственный и упрямый.
- Они идут по следу, - сказал граф. - Они знают, что вам удалось
спастись.
- Зачем?.. - сказал астроном. Голос его звучал глухо; горло и глаза
все еще были сильно воспалены после пожара. - Зачем они преследуют меня?
- Зачем? Неужели вам нужны еще какие-то объяснения? Чтобы отправить
вас на костер, разумеется! За ересь! - голубые глаза Борда сверкали в
полумраке, отражая свет свечи.
- Но ведь все и так разрушено, все, что я сделал, сгорело.
- О да, земля наконец остановлена! Но лису-то они упустили, а им
непременно нужна добыча! Хотя черта с два я вас им отдам!
Глаза астронома, светлые и широко поставленные, уперлись в глаза
графа:
- А почему?
- Вы меня, наверно, глупцом считаете, - сказал Борд с усмешкой,
похожей скорее на волчий оскал - оскал волка, загнанного и готового
защищаться. - Да я и впрямь веду себя глупо. Глупость сделал, что
предупредил вас. Вы же все равно не послушались, как всегда. И глупо, что
сам я вас слушал. Но мне так нравилось вас слушать. Мне нравились ваши
рассказы о звездах, о путях планет и концах времен. А ведь другие говорили
со мной только о семенном зерне или приплоде скота и ни о чем другом,
понимаете? И вообще - я не люблю солдат и этих чужеземцев, я не люблю,
когда людей допрашивают и сжигают на кострах. Вот вроде есть ваша правда,
есть их правда, а что знаю о правде я? Разве я ученый, чтобы знать, где
подлинная правда? Разве известны мне пути звезд? Может, правы вы. Может,
они. Зато я точно знаю что было такое время, когда вы сидели за моим
столом и говорили со мной. Что же, прикажете мне теперь спокойно смотреть,
как вас поведут на костер? Они говорят, что это святой огонь, он очищает,
а вы называли огнями божьими звезды. Что же вы спрашиваете: "Почему?"
Зачем задавать глупые вопросы глупцу?
- Простите, - сказал астроном.
- Что знаете вы о других людях? - продолжал граф. - Вы думали, они
оставят вас в покое. И вы думали, что я допущу, чтобы вас сожгли. - Он
смотрел на Гуннара, освещенный пламенем свечи, и ухмылялся, скаля зубы,
как загнанный волк, но в голубых его глазах светилось веселье. - Ведь мы
живем внизу, на земле, понимаете, а не там, среди звезд...
Борд принес трутницу, три сальные свечи, бутыль с водой, кусок
горохового пудинга и холщовый мешок с хлебом. Он пробыл недолго и перед
уходом снова предупредил астронома: ни в коем случае не выходить из шахты.
Очнувшись ото сна, Гуннар вновь ощутил какую-то странную тревогу,
почти страдание. Но в отличие от других, он страдал не от того, что
вынужден прятаться в норе, под землей, спасая собственную шкуру. Страдания
его были куда сильнее: он не мог определить времени.
Он тосковал вовсе не о настенных часах и не о сладостном перезвоне
церковных колоколов в деревнях, сзывающих на утреннюю или вечернюю
молитву, и не о точных и капризных часовых механизмах из его лаборатории,
от которых в значительной степени зависели сделанные им открытия; нет,
тосковал он не об обычных часах, а о небесных.
Не видя неба, не определишь и вращения Земли. Все явления времени -
яркий круг солнца, фазы луны, кружение планет и созвездий вокруг Полярной
звезды, смена знаков Зодиака - все это теперь утрачено для него, порвана
основа, на которую ложились нити его жизни.
Здесь времени не было.
- Господи, - молился астроном Гуннар во тьме своего подземелья, - как
хвала моя могла оскорбить тебя? Все, что когда-либо видел я в телескоп, -
это лишь мимолетный отблеск твоего величия, мельчайший элемент созданного
тобой Порядка. Не мог же ты взревновать к слабым моим знаниям, Господи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9