Если это поможет, пожалуйста, не стесняйтесь. Только давайте
обойдемся без храмов, на ступенях которых появляются прекрасные обнаженные
жрецы и жрицы, уже охваченные экстазом и готовые сойтись с любым мужчиной и
любой женщиной, с близкими или незнакомыми, со всяким, кто пожелает единения с
божеством. Это первое, что пришло мне в голову, однако пусть в Омеласе не
будет никаких храмов. По крайней мере, храмов со жрецами. Религия - ладно,
духовенство - нет. Прекрасные обнаженные молодые люди могут с таким же
успехом просто бродить по улицам, предлагая себя, словно божественное суфле, и
для утоления голода страждущего, и для праздничного буйства плоти. Пусть они
присоединяются к шествию. Пусть бьют над парами тамбурины и гонги возвещают
торжество желания, и пусть (немаловажная деталь) дети, результат этих
восхитительных ритуалов, будут любимы всеми и все заботятся о них. Я уверена,
Омелас не знает греха. Однако что еще там должно быть? Я думала, там не
будет дурманящих средств, .но это, пожалуй, пуританство. Для тех, кому
нравится, пусть улицы города наполняет чуть заметный, но устойчивый
сладковатый аромат некоего друза, который вначале дает разуму и телу
необычайную легкость и яркость ощущений, затем, через несколько часов,
мечтательную задумчивость и, наконец, восхитительные видения наиболее глубоких
и скрытых тайн вселенной, не говоря уже о невероятной силе наслаждения
любовными играми. И он не вызывает патологического пристрастия. Не
исключено, что в расчете на непритязательный вкус в Омеласе должно быть пиво.
Что еще? Чего не хватает городу радости? Ощущения победы, конечно, и
праздника храбрости. Но подобно тому, как мы обошлись без духовенства,
давайте обойдемся и без солдат. Радость, вызванная удачной резней, - что это
за радость? Здесь она не подойдет: и страшно, и тривиально. Здесь будет
скорее безграничное и щедрое согласие, триумф великодушия - не против
какого-то внешнего врага, но в единении с самым прекрасным и справедливым в
душах всех-всех людей; триумф великодушия и великолепия лета, пришедшего в
мир. Вот отчего воспаряют сердца, и победа, которую празднуют жители Омеласа,
это победа жизни. Я не думаю, что многим из них нужен друз.
Почти все процессии уже достигли Зеленого Поля. Восхитительные запахи
пищи разносятся ветром от красно-голубых шатров торговцев. Сладостями
перепачканы очаровательные лица малышей, и в мягкой седой бороде старика
запутались крошки печенья. Юноши и девушки верхом на лошадях собираются у
линии старта. Маленькая полная смеющаяся старушка раздает цветы из корзины, и
высокие молодые люди вплетают эти цветы в волосы, блестящие на солнце.
Мальчишка лет девяти-десяти, один, сидит немного в стороне от толпы и играет
на деревянной флейте. Люди останавливаются послушать, улыбаются, но не
заговаривают с ним, поскольку он ни на секунду не прекращает играть, он даже
не замечает их, ибо весь захвачен сладким волшебством тонкой мелодии. Но вот
он заканчивает играть, медленно опускает руки, обнимающие деревянную флейту.
И, словно наступившая пауза послужила ей сигналом, у линии старта звучит труба
- повелевающе, пронзительно и немного грустно. Лошади встают на дыбы и
откликаются ржанием. Молодые наездники с внимательными лицами гладят
лошадиные шеи и успокаивают скакунов, приговаривая: "Тихо, тихо, красавица
моя, моя надежда..." Рядами выстраиваются они, готовые к старту. Толпы вдоль
трассы напоминают цветущий луг, колеблющийся под ветром. Летний Фестиваль
начался.
Вы поверили? Вы приняли душой фестиваль, город, радость? Нет? Тогда
позвольте я расскажу вам кое-что еще.
В подвале одного из красивых общественных зданий Омеласа или, может быть,
в погребе какого-то просторного частного дома есть комната. Комната без окон,
за запертой дверью. Пыльный свет едва просачивается туда сквозь щели в
дверных досках откуда-то из затянутого паутиной окна в другом конце погреба.
В углу рядом со ржавым ведром стоят две швабры с жесткими, забитыми грязью,
вонючими щетками. Земляной пол чуть влажен на ощупь, как обычно бывают полы в
погребах. Комната имеет три шага в длину и два в ширину, это скорее даже не
комната, а заброшенная кладовка для инструмента или шкаф для швабр. В комнате
сидит ребенок, может быть, мальчик, может быть, девочка. Выглядит он лет на
шесть но на самом деле ему почти десять. Слабоумный ребенок. Возможно, он
родился дефективным или стал таким от страха плохого питания и отсутствия
ласки. Сидя в углу, подальше от ведра и швабр, он иногда ковыряет в носу или
трогает себя за пальцы ног. Швабр он боится. Они наводят на него ужас. Он
закрывает глаза, но все равно знает, что они там, и дверь заперта, и никто не
придет, Дверь заперта всегда, и никто действительно не приходит, разве что
иногда - ребенок не имеет понятия ни о времени, ни о ею ходе - дверь с лязгом
и грохотом распахивается, и за ней он видит человека или нескольких человек.
Кто то из них может подойти и пинком заставить ребенка встать. Остальные
никогда не подходят близко, в их глазах испуг и неприязнь. Торопливо
наполняется едой миска, льется води в кувшин дверь снова запирается, и глаза
исчезают. Люди, стоящие у входа, неизменно молчат, но ребенок, который не
всегда жил в кладовке, который еще помнит солнечный свет и голос матери,
иногда заговаривает с ними. "Я буду хорошим,- говорит он.- Пожалуйста,
выпустить меня. Я буду хорошим!"
Люди никогда не отвечают. Раньше ребенок звал по ночам на помощь и часто
плакал, но теперь он лишь подвывает, и говорит все реже и реже.
1 2 3 4