Сощурился, всмотрелся в цифру: "Маленький номер. Небольшой. А Героев надо много. И они у нас будут". Не выпуская медаль, слегка придавил ее большим пальцем. Хрюкин ужаснулся: сорвет... "Вы свободны, генерал", сказал командующий. Предостерег, предупредил... О чем? "Идите!" Он вылетел оттуда пулей...
Резервы ему обещанные - будут? Маршевые полки? "Толкачи" на трассе молчат. Тертышный... Лейтенант Тертышный... Однофамилец? Брат?..
С тем, другим Тертышным, он распрощался в Каталония. Сергей Тертышный был в синей шапочке пирожком, пилотке. Как и шлем с поднятыми кверху застежками, она сидела на нем ладно, была сероглазому к лицу. Их оттуда и завезли, эти пилотки, из Испании. Такой же подарок белозубого Мигуэля, своего механика, Хрюкин обменял на пилотку самого малого размера - для дочки. Испанки вошли у нас в моду, прижились, дочка подрастет... потом сынок... и так далее. Будет переходить по старшинству всем его детишкам семейная беретка.
В Москве с Сергеем Тертышным они не встретились: едва вернувшись, Хрюкин получил команду собираться на восток. Но тут, перед самым отъездом, произошла заминка. Он до сих пор помнит ее, подолгу думает о ней и до конца не понимает. Какая-то таинственность, какое-то замешательство, неясность: посылают его в спецкомандировку? Или от ворот поворот, и в родную часть? Велись затяжные беседы, прощупывания. "В каких отношениях находились с Тертышным?" - спросили его в одном кабинете. "Ходили на задания. Больше никуда..." Так он ответил. Так сказал о своем командире, летчике Сергее Тертышном, поднявшемся в армейской глубинке, на безвестных аэродромах и полигонах, снискавшем признание узкого круга товарищей. И в Испании, делая свое дело, он оставался в тени, божьей милостью летчик. А след оставил алмазный.
- ..."Мессер" с выпущенной ногой явился, - рассказывал между тем Потокин. - Бандюга одноногий, как Джон Сильвер, главарь шайки из "Острова сокровищ", - исключительно прицельно работал, всех на стоянке уложил. А тут еще "кукурузник", будь он неладен, с кассиром получку в мешке вез, он и "кукурузника" завалил. Один наш истребитель, хоть и пострадал, хоть и сбили его, хорошо сработал. Самоотверженно. Он, надо сказать, молодец, свое дело сделал, отвлек противника, обеспечил ИЛу посадку, а то бы я и этих сведений от Комлева не получил. - Потокин показал свои листочки. - Он, значит, здесь же опустился, - там лужа? болотце? - возле того степного оазиса... Обгорел, лица нет, мясо да волдыри... То ли, понимаешь ты, плачет, то ли брызги на нем... "Суки!.. Псы!.. Трое на одного... Трое!" - перекосоротило его, не может, понимаешь ты, с собой справиться, рыдает...
- Переживал...
- Очень переживал. Очень. Самолет жалко, себя жалко... трое на одного, а на чем его подловили - не поймет...
- Одного-то сбил?
- Все видели!
- Фамилия летчика?
- Старший лейтенант Аликин.
- Наш?
- Он. Аликин-второй. Петя Аликин.
- Почему не воспользовался твоей подсказкой по радио? Ты же командовал?
- Почему? - с вызовом переспросил Потокин. - Он в полотняном шлеме взлетел. В аэроклубовском, из синей фланели. Одолжился у своего механика.
- Воспаление перепонок?
- Совершенно правильно. Заткнул уши ватой, натянул этот швейпром... Вот каково положение!
- Положение во гроб! - сказал Хрюкин, и рука его, сжатая в кулак, поднялась над столом. - В бою объясняемая, покачивая крыльями, на пальцах да матом...
Зазуммерил телефон штаба фронта.
- Хрюкин? - раздалось в трубке смачно и неприязненно. Потокин узнал голос генерала из штаба фронта, с которым утром, долго не умея взять нужный тон и заметно нервничая, объяснялся Хрюкин.
Прямое, открытым текстом обращение: "Хрюкин" - недобрый знак.
- Выезжаю, - сказал Хрюкин, меняясь в лице.
Штаб воздушной армии готовит удар, собирает, сводит все, что есть, в кулак, нацеливает против танкового клина Гота, а меня отвлекают, дергают, думал Хрюкин, пыля в "эмке" по ночной степи. - Не по обстановке дергают, манера нового командующего: вызывать, поучать, ставить себя в пример, дескать, раненый руководил войсками с носилок..." Впрочем, в последнее время эти "вызовы наверх" прежнего впечатления на Хрюкина не производили. Не потому, что плох или хорош командующий, - события приняли такой оборот, что возлагать особые надежды на отдельную личность, пусть и самобытную, не приходилось.
Но за него-то взялись крепко, тягают третий раз подряд. Плотно взялись, основательно. От таких приглашений кашлять станешь. На светлой полоске ночного неба крестом поднялся самолетный хвост.
"Ил-второй" - прочел он силуэт. Вышел из машины, постоял, привыкая к темноте... "Либо насчет меня дана команда из Москвы, - думал Хрюкин, - либо оперативность проявлена на месте. Высшая оперативность. Каковой ей и свойственно быть, когда в аппарате срабатывает рефлекс самозащиты и телеграф выстукивает: меры приняты. "Хрюкин", - повторил он смачный призвук в трубке и рассмеялся коротко, давно зная хиханьки вокруг его фамилии. От бессилия они, от неправоты. "Он на меня нахрюкал!" - жалился, прикидываясь овечкой, подкулачник, укрывавший в коллективизацию хлебные излишки, когда комсомольцы станицы вывели его на чистую воду. Хамство, вот что коробило генерала. Во тьме скреблись, ковыряя лопатой землю.
- Эй, хозяин, - позвал Хрюкин, легонько стукнув по крылу.
- Хозяев нет, - донеслось из-под мотора, глубоко просевшего в грунт. Давно повывелись. Еще несколько тычков лопатой.
Сопя и отряхиваясь, из-под самолета выбрался человек в реглане.
Запыхавшись, люди отвечают не подробно, отрывочно. Хрюкин переждал, потом спросил:
- Докопались?
- Смерть кого хочешь в землю вгонит. Голос был знакомый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81