Если бы я это знала, то могла бы точно сказать, было ли то, что потом произошло, случайностью или блестящей игрой.Может быть, и то и другое сразу, поскольку она рисковала.Она опустила глаза.Это признание своего поражения было красноречивее, чем, если бы она моргнула.Она даже опустила голову, как бы подчёркивая, что проиграла.И по закону земного притяжения это движение головы опустошило запас её слез. Я увидела два тихих ручейка, скользнувших по её щекам.Значит, я выиграла. Но эта победа была невыносима.Я заговорила, я сказала всё, что нельзя было говорить:— Елена, я солгала. Я уже целый месяц притворяюсь.Два глаза взметнулись вверх. Я увидела, что она совсем не удивлена, а просто настороже.Было слишком поздно.— Я люблю тебя. Я не переставала тебя любить. Я не смотрела на тебя, потому что так было велено. Но я всё-таки незаметно смотрела на тебя, потому что я не могла на тебя не смотреть, потому что ты самая красивая и потому что я люблю тебя.Девчонка менее жестокая уже давно бы сказала «Хватит! Замолчи!». Елена молчала и смотрела на меня с медицинским интересом. Я это прекрасно видела.Оплошность как алкоголь: быстро понимаешь, что зашёл слишком далеко, но вместо того, чтобы благоразумно остановиться, чтобы не натворить ещё больше бед, поддаёшься какому-то хмельному вихрю, который несёт тебя вперёд. Это странная ярость, и кажется, что причина её кроется в гордости: орать, что вопреки всем и вся у тебя была причина, чтобы напиться и обмануться. Упорствовать в заблуждении, как и в пьянстве, становится аргументом, вызовом здравому смыслу: раз я настаиваю на этом, значит я прав, что бы там ни думали. И я буду упрямо твердить одно и то же, пока не признают мою правоту. Я стану алкоголиком, я создам свою партию, пока я катаюсь под столом, а всем на меня наплевать, в надежде стать всеобщим посмешищем, уверенная, что через десять лет или десять веков, время, история или легенда признают мою правоту, хотя в этом уже не будет ни малейшего смысла, потому что время одобряет все, потому что у каждой ошибки и каждого порока будет своей золотой век, потому что ошибаются все, во все времена.На самом деле, люди, которые упорствуют в своих заблуждениях — мистики, потому что в глубине души они всегда знают, что метят далеко и умрут задолго до того, как их лик запечатлеет История, но они рвутся в будущее с мессианским стремлением, уверенные, что о них вспомнят и что в золотой век алкоголиков скажут: «Он был нашим предшественником», и что в день апогея Идиотизма им поставят памятник.Итак, в марте 1975 года я знала, что ошибаюсь. И поскольку во мне было достаточно веры, чтобы быть настоящей дурочкой, то есть иметь чувство чести, я решила унизить себя:— Больше я не буду притворяться. Или буду, но ты будешь знать, что это неправда.Тут я зашла слишком далеко.Должно быть, Елена решила, что это уже не смешно. И она сказала с убийственным равнодушием, которое угадывалось в её взгляде:— Это всё, что я хотела знать.Она развернулась и медленно ушла, едва касаясь ножками грязи.Я поняла, что проиграла, но не могла оставить всё как есть. И потом, я считала, что меня слишком быстро поставили на место, я ещё не успела насладиться своей ошибкой.Я бросилась по грязи вдогонку за красавицей.— А ты, Елена, ты меня любишь?Она кинула на меня вежливый отсутствующий взгляд, который был красноречивым ответом, и пошла дальше.Это было как пощёчина. Щеки мои горели от гнева, отчаяния и унижения.Гордость может свести с ума и заставить забыть о чувстве собственного достоинства. А если здесь замешана безумная поруганная любовь, чувства могут выйти из берегов.Одним скачком по грязи я настигла мою возлюбленную.— Ну, нет! Это слишком просто! Если ты хочешь меня помучить, смотри, как я мучаюсь.— Зачем? Разве это интересно? — сказала она невинным голосом.— Не важно. Ты хотела, чтобы я страдала, значит, ты будешь смотреть, как я страдаю.— Разве я чего-то хотела от тебя? — сказала она голосом нейтральным, как сама Швейцария.Ну, это уже слишком!— Чего ты кричишь? Хочешь, чтобы все тебя слышали?— Да, хочу!— Ах вот как.— Да, я хочу, чтобы все знали.— Чтобы все знали, что ты страдаешь, и что надо смотреть, как ты страдаешь?— Вот именно!— А.Она была совершенно равнодушна, чего нельзя было сказать об окружающих нас детях. Они смотрели на нас все с большим интересом. Вокруг собралась толпа.— Стой! Посмотри на меня!Она остановилась и терпеливо взглянула на меня, так, как смотрят на бедного актёра, который сейчас исполнит свой номер.— Я хочу, чтобы ты знала, и чтобы знали они. Я люблю Елену и делаю всё, что она мне велит до конца. Даже когда ей это уже не нужно. Я потеряла сознание потому, что Елена просила меня бегать без остановки. И она попросила меня делать это, зная, что у меня астма, и потому что она знала, что я её послушаюсь. Она хотела, чтобы я унизила себя, но она не знала, что я зайду так далеко. Потому что если я вам всё это рассказываю это тоже по её желанию. Унижаться, так до конца.Самые младшие из детей ничего не понимали, зато понимали другие. Те, кто любил меня, были смущены.Елена взглянула на свои красивые часики.— Перемена почти закончилась. Я пойду в класс, — сказала она, как пай-девочка.Зрители улыбались. Им было смешно. К счастью их было «всего» человек тридцать пять, то есть треть всех учеников. Могло быть хуже.Всё же спектакль вышел отменный.
Ещё целый час я была сама не своя. Меня распирало от гордости.Но это быстро прошло.В четыре часа воспоминание об утреннем происшествии вызывало у меня чувство подавленности.В тот же вечер я объявила родителям, что хочу уехать из Китая, как можно быстрее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29