За меня решило появление Китти в момент нашего приближения к финалу. Нет!
Китти так восхитительно старалась нас не сбить, не потревожить наше музицирование – сжав губы, прикрыв в упоенности музыкой глаза, она достала шкатулку, открыла ее, вынула шитье, развернула и принялась за работу, – что нам с Роем стоило немалого труда не превратить финальные такты в сплошную кашу. Закончили мы более или менее одновременно. Китти свернула свое шитье и захлопала нам, по-детски сложив ладошки вместе, а не скрестив под прямым углом.
– Как жалко, что я поздно пришла и не слыхала с самого начала! – произнесла она томно, демонстрируя весь драматизм несбывшихся желаний.
– Что-что? – Рой приложил руку к уху, то ли не расслышав, то ли распознав ее тактику с томностью в голосе.
– Говорю, жалко, что поздно пришла и не слыхала с самого начала! – рявкнула Китти, уже не заботясь о качестве звучания.
– Ну, спасибо!
Рой спрятал в футляр свой страдивариус. Китти, шея у которой сделалась как бы длиннее, чем мгновение назад, снова развернула свое шитье. Я поднялся и окинул взглядом гостиную: высококлассный проигрыватель, сервант красного дерева с мраморным верхом, едва проглядывавшим средь частокола бутылок, пара гигантских, фантастического вида лилий, несколько жирных фарфоровых котов, дешевые портретики в рамочках с ликами Че Гевары и Хо Ши Мина, нагая совокупляющаяся парочка и прочие характерные атрибуты времени.
Китти за моей спиной произнесла (вполне явственно):
– Скажи, милый, ты говорил с Эшли насчет ванной?
– Насчет чего? – переспросил Рой.
– Я спросила, говорил ли ты с Эшли.
– Это я понял! О чем, я имею в виду. Об «говорил» я слышал.
– Насчет ван-ной…
– Так что насчет ванной?
– Милый… – Китти говорила так вяло, что, казалось, вот-вот начнет клевать носом. – Не поговоришь ли ты с Эшли об этом?
– Да слышал я, слышал! Надо поговорить с ним о ванной! Но что, собственно? Черт побери… о чем именно в связи с ванной ты хочешь, чтоб я с ним поговорил?
– Ну же, милый! Чтоб он не писал в ванной. Вот о чем я прошу тебя с ним поговорить. Если ты не против.
Рой издал рык наподобие волчьего, выражая этим запоздалое понимание:
– Ах вот оно что! Ты хочешь, чтоб я поговорил с Эшли о том, что он писает в ванной!
– Именно так! – произнесла Китти голосом, вобравшим в себя все: и сморщившийся от напряжения лоб, и подернутый слезой взор и натянувшуюся на скулах кожу.
Наступила пауза; Рой так долго кивал, что меня впервые в жизни охватило смятение: неужто человек, сумевший прослушать всю от начала и до конца Восьмую симфонию Брукнера, не сможет в данном случае найтись, чтобы хоть что-нибудь сказать. Наконец Роя прорвало:
– Ну и что?
– Как что? Скажи ему, чтоб не писал!
– Уже говорил, он продолжает.
– Используй свой авторитет!
– О чем ты? Какой авторитет? Мы ведь условились, что не будем его наказывать, обратного пути нет. Я даже представить себе такое не могу! Нет, в самом деле, что я ему скажу? Это не риторический вопрос, уверяю тебя. Я действительно желал бы это знать.
– Можно мне позвонить? – спросил я.
– Ну разумеется, дружище!
Рой проводил меня по коридору в свой кабинет и вышел. Это была небольшая комната с кое-какой звукоизоляцией, недостаточной, однако, для поглощения доносившихся сверху слабых завываний и увесистых шлепков. Для отбора и размещения здесь различных предметов потребовалась фантазия, и немалая, я бы даже сказал, незаурядная: фотографии Брамса и Кастро, бюстики Бетховена и Мао, издания Хатчингса фортепианных концертов Моцарта, а также трактатов Маркузе о свободе, афиша концерта Никиша 1913 года и плакат антиамериканской демонстрации 1969 года. Я позвонил в авиакомпанию, где работала некая Вивьен (и где, между прочим, я с ней и познакомился), и условился, что заскочу за ней домой после концерта, поскольку это, к счастью, неподалеку, и мы поедем куда-нибудь ужинать. Во время разговора мой взгляд упал на нотную рукопись, лежавшую на миниатюрном пианино в конце комнаты, и, повесив трубку, я с любопытством поспешил на нее взглянуть.
Это была незавершенная рукопись в семь страниц, исписанных рукою Роя: квартет или камерный концерт для скрипки и соло ситара, бас-гитары и барабанчиков-бонго. Вверху первой страницы было выведено «Элевации № 9», вероятно, обозначая название. Меня почему-то возмутила именно эта девятка: значит – либо имелось еще восемь других элевации, либо данное число имело произвольный характер, либо, что не лучше, являлось чистым украшательством. Я стал просматривать партию скрипки. Насколько можно было определить, и, вероятно, определил я достаточно точно, она претендовала на некоторую, хоть и не слишком значительную виртуозность, – не слишком значительную, сказал бы я, для модного скрипача, старого кретина, кто еще совсем недавно обладал если не чувством здравого смысла, то хотя бы чувством стиля, чтоб удержаться от таких музыкальных авантюр, как совмещение мотивчика в стиле поп (каковой я здесь обнаружил) с классическим obbligato для виолончели, предназначая все это – для кого же еще? – для себя самого. Превосходный пример верности высоким художественным критериям, о которой толковала Китти.
И тут мне захотелось скорей бежать отсюда куда глаза глядят. Что еще эти «Элевации № 9», как не пустое упражненьице, каприз или даже пародия, созданная так, смеха ради, элемент дурацкой сборной солянки на каком-нибудь благотворительном концерте! Но для Роя в его нынешнем положении это же недопустимо, пошло. Не может быть, чтоб такое сочинил он. Ведь у него такой грандиозный опыт! Так отчего же…
Я тихонько вышел в коридор и немедленно увидел то, что как раз и ожидал там увидеть:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83