– Чего?
– Жжется, ч-черт!
Оба уставились Мирону на грудь, где еще недавно был вполне целый, пусть и старенький, джемпер корректного цвета. Теперь же зияло нечто вроде миниатюрной копии пшеничного поля после посадки НЛО: круг, лиловый с краев и темнеющий до черноты к центру, вспухшая короста, напоминающая о своем происхождении от обычного трикотажа лишь уцелевшими клочками ниток. В самой середке и вовсе красовалась дырка, маленькая дырочка с обугленными краями, в которой отливало металлом нечто явно неживое. Дан ужаснулся. И думать было нечего пытаться отделить от тела вплавившуюся в него ткань. По всем понятиям Мирон должен прямо сейчас загибаться от болевого шока!
Мирон, однако, загибаться не спешил и даже признаков особых страданий не выказывал. Поморщился, ругнулся, бестрепетно ухватился за край круга – и содрал переродившуюся материю с жалобным стоном. Потрясенный Дан уловил и слова:
– Джемпер… мать… любимый, блин…
Под содранным лоскутом мелькнули («нет, не верю!») чешуи – крупные, выпуклые, отменно отполированные, уложенные тщательно, как пригнанная черепица. Мелькнули – и пропали, будто растворились в чистой бледной коже. И только в одном месте виднелось на коже красное пятнышко, а на нем лежал себе старенький, вытертый крестик. Какие бабки носят. Мирон коснулся крестика.
– Ух ты! Горячий еще.
Перехватил взгляд Дана и почему-то смутился.
– Это бабушка… Нам с Таськой обоим надела, когда мама с папой… В общем, боялась очень за нас. Я ведь толком и не верю, ношу по привычке…
– Елки, что здесь было-то?
Оба вернулись к реальности и заозирались. Бой почти окончился, на подступах к пещере уже звенели сдаваемым оружием пленные, и только кое-где в огромном полутемном зале еще догорали последние сполохи схватки. Истерзанный ящер на алтаре затих, и в бессильно запрокинувшейся голове, в обвисших лапах уже не видно было жизни. Тишина, конечно, не была полной, в ней лязгали клинки, гудели голоса, но после недавнего адского шума и такая оглушала. Наверное, потому что только она и была настоящей, а прочее, все эти поверх нее наброшенные звуки, казалось пустой игрой. И в ней, в этой грозной тишине, вращалась над алтарем могучая воронка. Она раскручивалась тяжело, но неудержимо, как громадный маховик, и напоминала бы смерч, если бы не полное ее безмолвие и не четкая отграниченность от окружающего пространства. Ни свиста, ни рева, ни ураганного ветра, чистая форма, неживая, но до странности жизнеподобная. Она пульсировала и сотрясалась, вытянув книзу жадный хобот, откуда торчала пара подергивающихся ног. Хобот втягивался, все выше утаскивая жертву, воронка раскручивалась и, набрав полную мощь, вдруг исчезла, будто захлопнули дверь.
Человечка в фиолетовой одежде больше не было.
Дан вспоминал, бредя вслед за Мироном по каменистой тропе, в нигде между мирами. Ему было легко сейчас вспоминать и раздумывать – его персональный Вергилий плелся еле-еле. То ли подустал с непривычки, то ли шок от пережитого все-таки накрыл живучего присяжного дознавателя. И Дан был этому рад. Он смотрел на Миронову спину, на лопатки, устало двигающиеся под достопамятным джемпером, а видел совсем другое…
…Когда они выбрались из подземелья, император был уже мертв, а бунт во дворце задавлен. Многие разделили судьбу недалекого Канаса, знавшего слишком много и вместе с тем слишком мало. Большинство предпочло сдаться, и ловчие деловито стаскивали в кучу фамильное оружие под сумрачными взглядами аристократов. Дан без любопытства взглянул на худенькое девчоночье личико существа, которого Первый мир почитал своим императором, а пришедший с ним отряд – даже пополнившийся, потому что погибших сменили недавние охранники алтаря, – с ходу влился в общее дело, как кучка муравьев вливается в муравейник.
На него посматривали, конечно. Былые друзья – с невысказанным вопросом, мальчишки-новички – кто с опаской, а кто и с восторгом, как на лихого бандита. Но молчали и те и другие. Видно, не знал муравейник, кто уполномочен решать подобный вопрос. Понятное дело! Прежде жизнь Ордену ловчих таких вопросов не задавала.
Подоспевший мастер Румил (Дан сдержанно поклонился по старой памяти) выглядел постаревшим и странно суетливым. Словно глубокая усталость опустошила, выпила его, и в пустоту внутри залилась, вместо плотной горячей крови, какая-то совсем посторонняя субстанция. Упершись взглядом в Данову переносицу, он стиснул зубы, так что желваки заходили, и вдруг напомнил прежнего себя. Парней своих погибших считает, сообразил Дан, готовясь к худшему. Но ничего не случилось, мастер замер в отдалении, напряженно кого-то поджидая.
Дан вспоминал. Он, наверное, вздрогнул, когда перед ним внезапно возник тот, кого ждал Румил и никак не чаял увидеть он сам. Вздрогнул, сморгнул, и безмерное счастье сошлось в его душе в последней схватке с непониманием, настороженностью и страшными, непрощающими подозрениями…
…Сейчас он не показался Дану ни очень высоким, ни очень худым, ни очень старым. Человек как человек, рослый, надменный, осанистый, и до почтенной старости, несмотря на седину – нет, не в гриве, просто в волосах, – еще жить и жить. Только теперь Дан понял, что всегда прежде, даже став взрослым, взирал на Маргора глазами ребенка. Прошло совсем немного времени, несколько лет, и вот, перед ним стоит совсем другой человек. Или дело в том, что совсем другой человек смотрит теперь на великого мага?
– Рад тебе, Дан.
У него были выверенные интонации. В меру участия, в меру величавости – и безграничная убежденность в ценности каждого своего слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80