Подобно человеку, на которого неожиданно напялили наушники радиста и который, не зная азбуки Морзе, слышит сигналы бедствия с далекого корабля, он скрежетал зубами, закрывал глаза, но не в силах был заткнуть себе уши. У него наверняка был жар. Будь жар посильнее, его, может быть, перевели бы в больницу. Впрочем, рассчитывать на больницу не приходилось. Ничего, скажут ему, от такого жара не умирают! В ушах звенели колокола. И по-прежнему раздавались глухие удары в стену, упорные, настойчивые. Господи, о чем они могут так долго рассказывать? Ночь давила своей духотой. «Я ничего не сказал… я ничего не сказал…» По нему с жужжаньем ползали тяжеленные мухи. Когда они доползали до затылка, человек вздрагивал, точно конь в упряжке. Внизу живота нестерпимо зудело. Он попробовал почесать это место, ерзая по тюфяку, но его пронзила боль в пояснице. Жар. «Я ничего не сказал…» Но волшебная фраза утратила свою целительную силу. Она прокручивалась теперь в мозгу механически, от нее уже не было никакой пользы. «Я ничего…» Под закрытыми веками мерцали цветные сполохи, фосфоресцируя и угасая; пробегали неясные тени. Чье-то лицо, выражение чьих-то губ, обезумевшие глаза… А может, то был пейзаж вдалеке, под затянутым свинцовыми тучами грозовым небом… И – птичий двор, куры, наседки… Сон упал на него, как сеть на добычу.Он проснулся от непонятного шума и от вспыхнувшей следом боли. Вокруг по-прежнему было темно. Но на уровне его взгляда что-то двигалось, шарил по камере луч зыбкого света – наверно, от карманного фонарика надзирателя. Упал в темноту конец нерасслышанной фразы, хлопнула дверь. В камере кто-то остался! Человек понял, что мимо прошел кто-то в брюках. Неизвестный возился где-то рядом. Топтался, даже споткнулся. За что задел он ногой? Было слышно дыхание. «Да что здесь такое?» Кто из них двоих сказал: «Да что здесь такое?»?Они не спешили знакомиться. Когда старожил понял, что ему дали товарища, он сразу изготовился к обороне.Наседка. Это, конечно, наседка. Несомненно, наседка. «Я ему ничего не скажу», – подумал он, и все его раны дружно подтвердили это решение. Он застонал. Другой отозвался:– Не будем унывать. У вас тут даже довольно мило! Разрешите представиться – Голье, Жозеф Голье…Да, забавно, ничего не скажешь. Каков он собой – высокий или низкий, худой или толстый? Одно несомненно: это наседка. Но пришел он, конечно, кстати: теперь будет проще сладить с парашей. Да и с водой тоже! Новичок нащупал кружку, дал напиться.– Да у вас жар, старина…Было странно – в темноте только руки, без лица.Что они подумали утром, когда разглядели друг друга? Гнусная камера в грязном свете начинавшегося дня, лежащее в нечистотах тело, скованные за спиной руки – перед вновь прибывшим раскрылась вся бездна постигшего обоих несчастья. Первый узник чуть приподнялся на боку и взглянул на чужака, на эту наседку. Невзрачного вида субъект, на тощей фигуре болтается широкое, не по размеру белье, глаза чудные… Крыса какая-то… Да, впечатление он производил неважное. А новичок глядел на человека, лежавшего на тюфяке, и у него дрожали губы. Спать ему пришлось на полу.– Они вас били? – спросил он.– Похоже! – отвечал тот.Они не успели привыкнуть друг к другу, как дверь опять отворилась и к ним втолкнули третьего постояльца – верзилу огромного роста с черной копной лохматых волос, распадавшихся посредине лба на прямой пробор. На сей раз оба подумали об одном и том же. Вот этот 'наверняка был наседкой.Так или иначе, их было уже трое, трое в этом зловонии, трое в этом скудном пространстве, где и одному-то достаточно тесно; спать им теперь приходилось по очереди, причем у первого узника, израненного, избитого, да еще в наручниках, оспаривать право на тюфяк было трудно. Жозеф Голье оказался самым разговорчивым из троих. Первый лежал, стиснув зубы, и нельзя было понять, молчит ли он потому, что ему плохо, или он скорее откусит себе язык, чем произнесет хоть слово. Верзила сказал, что его фамилия Дюпоншель и что он попал сюда по ошибке. Мухи казались счастливыми оттого, что в хлеву теперь было уже трое животных.– Ох и воняет же здесь, – говорил Жозеф, – просто поверить нельзя, что так может вонять!По ошибке? По какой же это ошибке? Если ты патриот, об ошибках говорить не приходится.В подобных местах теряешь счет дням и ночам. Тарелка горячей воды, которую суют тебе и называют супом, порция хлеба, которую надо растягивать на двое суток, наряд по уборке параши – этого все-таки мало, чтобы заполнить как следует время. Понемногу завязывалась беседа. С оглядкой, конечно, потому что все они помнили про наседку. Жозеф был электромонтером, Дюпоншель – приказчиком у мясника. Про первого жильца они не узнали и этого – уж слишком скупо цедил он слова. Судя по манере разговаривать, он был из интеллигентов. Правда, очень уж трудно было вообразить, чтобы этот жалкий тип, избитый, усиженный мухами, мог за стенами тюрьмы что-нибудь собой представлять. Это был мужчина лет сорока, светлый шатен, с тонкими губами и толстой шеей. Лицо у него заросло щетиной самых разных мастей. В то утро с него сняли наручники. На какое-то время тюремщики, видно, отказались от мысли что-либо у него выведать.Отказались не только тюремщики – отказались и Жозеф с Дюпоншелем. Растирая затекшие запястья, он упрямо твердил:– Я ничего не сказал… ничего им не сказал…Больше они от него ничего не добились, разве только что зовут его Андре Менар.Все трое говорили, что они политические. Может быть, для того, чтобы меньше опасаться друг друга. Но разве в таких делах докопаешься толком до правды?…Дюпоншель, как попал в камеру, тут же заявил:
1 2 3 4 5