– Смотри, чтобы он с тобой не обошелся так же.
– Хорошо, отец. Хорошо, – залепетал Василий, совершенно не представляя, о чем идет речь. – Я все сделаю, будь спокоен.
– Уж как я спокоен, – произнес Константин Васильевич, дико захохотал и сквозь хохот выговорил мертвенно-синими губами: – Мне теперь волноваться нечего…
Константин Васильевич продолжал еще говорить, но хохот заглушал слова. Невозможно было ничего разобрать. Наверное, впервые в жизни Василию Кондратьеву стало по-настоящему страшно. Он понимал, что спит, что нужно всего лишь проснуться. Но ничего из этого не выходило.

2

Дождь лил как из ведра. В просветы среди фруктовых деревьев виднелась дорожка, выложенная бетонными плитками. На плитках вспузыривались крупные капли. Дорожка вела между сараем и домом к калитке. Стоя на краю огорода стариков Кондратьевых, Кофи Догме с трудом различал угол крыльца и краешек завалинки, на которой они с Борисом потрошили рыбу сегодня утром.
Он увидел, как в «УАЗе» с синими мигалками на крыше распахнулись двери.
Вылез какой-то человек в телогрейке и опрометью бросился во двор. Его заслонил угол дома. Следом в калитку влетел кто-то в такой же армейской плащ-палатке, как у Кофи.
«Борька!» – догадался он. Голова работала с предельной ясностью. Амулет не только требовал крови. Амулет придавал силы для того, чтобы кровь добыть. «Такие „УАЗы-469“ и в Бенине нередко можно встретить», – отметил про себя молодой вождь.
– Вы не плачьте, гражданочка, – сказал сержант Федор Пантелеев, проходя в комнату и оставляя мокрые следы на полу. – Успокойтесь. В жизни чего только не бывает. Как вас звать-то?
Заливаясь горючими слезами, бабушка Бориса Кондратьева едва выдавила:
– Любовь Семеновна…
– Где мы присядем? – спросил сержант.
А сам немедленно уселся за обеденный стол. Телогрейку он оставил в сенях и теперь мало отличался от нормального питерского милиционера.
Любовь Семеновна, промокая уголком головного платка глаза, послушно села.
Рядом с ней расположился Борис. По дороге на центральную усадьбу и обратно он крепко надеялся, что дед вернулся.
В голове даже вертелись уже слова извинений, с которыми он обратился бы к милиционеру: «Господи, какое было бы счастье!»
Пока сержант Пантелеев раскладывал на столе все необходимое для поиска пропавшего без вести человека – шариковую ручку, листы чистой бумаги, бланки протоколов, – Борис спохватился:
– Бабуль, а куда Кофи подевался?
– Что, еще один без вести пропавший? – усмехнулся сержант. – У вас тут как на войне…
Борис одарил его тяжелым, осуждающим взглядом.
– Вышел куда-то, – дрожащим голосом ответила Любовь Семеновна. – Недавно еще в комнате, где вы ночевали, дремал. Я в баньку за сухим поленом сходила, вернулась, а его уже нет.
– О ком речь? – на этот раз строго спросил милиционер.
– Мой институтский друг, – объяснил Борис. – Мы вчера втроем рыбачили: он, я и дед. То есть Кондратьев Константин Васильевич.
– Давай своего дружка. – Сержант вспомнил, что по дороге парень толковал про третьего участника рыбалки, но слушал сержант вполуха, думая о своем. – Придется и ему показания дать.
Борис вышел в сени, вновь завернулся в плащ-палатку и очутился под дождем.
– Кофи! – заорал он изо всех сил. – Кофи! Эге-ге-гей! Где ты, Кофи?
Горланя таким образом, Борис направился в глубину приусадебного участка.
Дождь скрадывал звуки. Ноги разъезжались на скользкой глине.
«Странный парень, – подумал Борис о друге. – И охота ему где-то шляться под дождем! Тут дед пропал, понимаешь, а ты еще за этим присматривай. Детский сад…»
Доковыляв наконец до дощатого сортира, Борис на всякий случай дернул дверь. Она не поддалась.
– Кто там? – воскликнул он. – Кофи, это ты?
Вместо ответа изнутри раздался такой сильный и неприличный звук, что происшествие с дедом на миг вылетело из головы. Борис расхохотался.
– Кофи! Ты что там делаешь?
– А ты еще не догадался? – недовольно буркнул Кофи Догме. – Произвожу дефекацию, вот что я делаю!
– Ладно. Ты давай побыстрей. Я мента притащил. Будешь показания давать.
– Угу.
Сквозь щели в сортирной двери Кофи прекрасно видел, как Борька его искал.
Сердце билось, пожалуй, чаще обычного.
«Но не чаще, чем у этой падали. Не чаще, чем у мужчины, который умер от страха», – подумал Кофи о Павле Исидоровиче Петрухине.
Этот старый школьный учитель русского языка и литературы умер от разрыва сердца двадцать минут назад. Кофи даже не прикоснулся к старику: лишь пробрался в дом и постоял над кроватью.
Трус открыл глаза, увидел рослого мулата, принял его за черта и испустил дух.
Сейчас рослый мулат сидел на корточках над очком, не расстегнув даже молнию на джинсах.
Однако делать нечего. Этого испытания не избежать. Если насилие неизбежно, расслабься и получи удовольствие – говорят практичные американцы. Со вздохом, который снаружи можно было принять за вздох облегчения, Кофи выпрямился, откинул крючок. И шагнул под дождь.
Когда он повесил в сенях плащ-палатку и переступил порог комнаты, сержант Пантелеев оторвал сосредоточенное лицо от протокола.
– И-ик! – произнес сержант и вскочил. – Эт-то и есть т-т-твой друж-жок?
Его глаза, казалось, уже выпрыгнули из орбит и ведут самостоятельный образ жизни. В другой ситуации Борис бы от души потешился. Сейчас он сказал только:
– Да. Это мой однокурсник.
– Русский знает?
Сам этот вопрос свидетельствовал, что первый шок позади. Глаза Федора Пантелеева вернулись на свои законные места.
– Он русский выучил только за то, что им разговаривал Ленин, – с грустью подтвердил Борис.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65