И тотчас же вновь начиналось сладкое любопытство
друг к другу.
Какая-то большая планета заглянула на нашу поляну и прошла
мимо. Мы приняли это за знак и, обнявшись, помчались ввысь.
Снова красные и зеленые облака катали нас на своих дугообразных
хребтах, снова звучали резкие, гнусные голоса всемирных гуляк.
Бледный, с закрытыми глазами, в стороне поднимался Мезенцов, и
его пергаментный лоб оплетали карминно-красные розы. Я знал,
что он бормочет заклинанья и творит волшебство, хотя он не
поднимал рук и не разжимал губ. Но что это? Красные и зеленые
облака кончились, и мы среди белого света, среди фигур
бесформенных и туманных, которых не было раньше. Значит, мы
потеряли направление, и вместо того, чтобы лететь вверх, к
внешнему миру, опустились вниз, в неизвестность. Я посмотрел на
Инну, она была бледна, но молчала. Она еще ничего не заметила.

IV
Место это напоминало античный театр или большую аудиторию
Сорбонны. В обширном амфитеатре, расположенном полукругом,
толпились закутанные в белое безмолвные фигуры. Мы очутились
среди них, и из всеобщей белизны ярко выделялись розы Мезенцова
и драгоценности Инны.
Перед нами, там, где должны были бы находиться актеры или
кафедры, я увидел старого доктора. В черном изящном сюртуке он
походил на лектора и двигался как человек, вполне владеющий
своей аудиторией. Очевидно было, что он сейчас начнет говорить.
Как перед большой опасностью, у меня сжалось сердце, захотелось
крикнуть, но было поздно. Я услышал ровный, твердый голос,
сразу наполнивший все пространство.
"Господа! Лучшее средство понять друг друга - это полная
искренность. Я бы с удовольствием обманул вас, если бы мне было
это нужно. Но это мне не нужно. Чем отчетливее вы будете
сознавать свое положение, тем выгоднее для меня. Я даже буду
пугать вас, искушать. Моя правдивость сделает то, что вы
сумеете противостоять всякому искушению. Вы находитесь сейчас в
моей стране, я предлагаю вам остаться в ней навсегда.
Подумайте! Отказаться от любви и ненависти, смен дня и ночи. У
кого есть дети, должен отказаться от детей. У кого есть слава,
должен отказаться от славы. Под силу ли вам столько отречений?
"Я ничего не скрываю. Пока вы коснулись лишь кожицы плода и
не знаете его вкуса. Может быть, он вам покажется терпким или
кислым, слишком сладким или слишком ароматным. И когда вы
раскусите косточку, не услышите ли вы тихого, страшного запаха
горького миндаля? Кто из вас любит неизвестность, хочет, чтобы
завтрашний день был целомудрен, как невеста, не оскорбленная
даже в мечтах?
"Только тех, чей дух подобен электрической волне, только
веселых пожирателей пространств зову я к себе. Они встретят
здесь неизмеримость, достойную их. Здесь все, рожденное в
первый раз, не походит на другое. Здесь нет смерти, прерывающей
радость, движенья, познанья и любованья. И здесь все вам
родное, потому что все - это вы сами! Но время идет, срок
близится; или разбейте склянки с эфиром, или вы навеки в моей
стране!"
Доктор кончил и наклонился. Бурный восторг всколыхнул
собрание. Замахали белые рукава, и понесся оглушительный ропот:
"Доктора, доктора!"
Я никогда не думал, чтобы лицо Инны могло засветиться таким
безмолвным счастьем, таким трепетным обожаньем. Мезенцова я не
заметил, хотя и высматривал его в толпе. Между тем, крики все
разрастались, и я испытал смутное беспокойство. У меня как-то
отяжелели ноги, и я стал замечать мое затрудненное дыханье.
Вдруг над самым ухом я услышал озабоченный голос Мезенцова,
зовущего доктора, и открыл глаза.

V
Мой флакон эфира был почти пуст. Мне чудилось, точно меня
откуда-то бросили в эту, уже знакомую, комнату, с восточными
тканями и парчой.
- Разве ты не видишь, что с Инной? Ведь она умирает! -
кричал Мезенцов, склонившись над оттоманкой.
Я подбежал к нему. Инна лежала, не дыша, с полуоткрытыми
побелевшими губами, а на лбу ее надулась тонкая синяя жила.
- Отними же у нее эфир, - пробормотал я и сам поспешил
дернуть ее флакон. Она вздрогнула, лицо ее исказилось от муки,
и, не открывая глаз, уткнувшись лицом в подушку, она зарыдала
сразу, как ушибшийся ребенок.
- Истерика! Слава Богу, - сказал Мезенцов, опуская полотенце
в кувшин с водою, - только теперь уже мы не позовем доктора,
нет, довольно! - он стал смачивать Инне лоб и виски, я держал
ее за руку. Через полчаса мы могли начать разговор.
Я обладаю особенно цепкой памятью чудесного, всегда помню
все мои сны, и понятно, что мне хотелось рассказывать после
всех. Инна была еще слаба, и первым начал Мезенцов.
- Я ничего не видел, но испытывал престранное чувство. Я
качался, падал, поднимался и совершенно забыл различие между
добром и злом. Это меня так забавляло, что я решил причинить
кому-нибудь зло и только не знал кому, потому что никого не
видел. Когда мне это надоело, я без труда открыл глаза.
Потом рассказывала Инна:
- Я не помню, я не помню, но ах, если бы я могла вспомнить!
Я была среди облаков, потом на каком-то песке, и мне было так
хорошо. Мне кажется, я и теперь чувствую всю теплоту того
счастья. Зачем вы отняли у меня эфир? Надо было продолжать.
Я сказал, что я тоже видел облака, что они были красные и
зеленые, что я слышал голоса и целые разговоры, но повторить их
не могу. Бог знает почему, мне захотелось скрытничать. Инна на
все радостно кивала головой и, когда я кончил, воскликнула:
1 2 3 4