худые дела за ей не скрою!Одернув полу красного, с перехватом, кафтана, видок отошел.– Разойдутся – суди, кто худ, кто хорош!– Ладу не будет – не нам судить!– А ну, целуйтесь, молодые, да потчевайте народ водкой!Жених с невестой отступили. На помост бойко вошла старая казачка в плахте, в белой рубахе. В морщинистых руках она держала рогатую кику, расшитую по розовому желтыми смазнями Смазни – шлифованное стекло с цветной подкладкой.

с белым бисером. Старая поклонилась жениху, невесту поцеловала в губы и тут же сняла ловко и быстро с головы дочери повязку, скрутила в узел косы и, обнажив шею и уши молодой, прикрыла косы новым убором.Старая, переменяя убор на голове дочери, говорила громко:– Уши отомкнула тебе, чтоб мужа слушать! Волосы подбираю, чтоб не мотали, хозяйству не мешали. Люби мужа, Оленушка!Поклонилась молодому в ноги.– А ты, Степанушко, люби дочь мою… в строгости держи и не греши, коли что худое скажут…– Буду любить, Анна Андреевна!В красном бархатном московском кафтане со стоячим козырем, расшитым жемчугом и золотом, на помост медленно, степенно вошел сам войсковой атаман. Фрол передал атаману образ. Молодые поклонились в пояс Корнею Яковлеву и образ поцеловали.Атаман сказал:– Буду я вам, Степан и Олена, заместо отца вашего Тимофея Рази и нынче прошу к посаженому и хрестному отцу в дом свадьбу пировать!Передав образ Фролу, атаман повернулся к народу и крикнул громко:– Пир на пир – живым, а мертвым – память вечная! Вчера пировали, атаманы-молодцы, дела делали, – нынче прошу радость делить с моим хрестником, хрестницей и со мной, их батьком!Площадь радостно и буйно загудела.– Вот те тут все, боярин! – сказал Ефим.Зазвонил жидко старый колокол церкви Ивана Воина. Боярин снял мурмолку, дьяки скинули шапки. Младший дьяк, крестясь, думал: «Ужели старый в церковь пойдет? Как пес я жрать хочу…»Боярин по опустевшей площади пошел к церкви. 10 Жгучий день, с белой от света водой реки, ночью затянуло как будто бы стеклянной занавеской. Тени от домов и деревьев легли по белому песку хрустально-зеленоватые. Краски одежд – кафтанов, летних кожухов и пестрой плахты – стали мутно-тусклые. Давно уж большая луна стоит на водянисто-зеленоватом небе. Много огней в доме атамана; из отодвинутых рам из окон плывут дым и пар. Пьяные казаки, казачки, мужики в лаптях, свитках выходят, шатаясь и тычась, на крыльцо атаманской избы; с крыльца кто ползет, кто идет, пригнувшись, на двор. А бабы, девки, подпив, собрались под окнами в большой круг, начинают высмеивать невесту:– Зачинай, односумка!– Тутотка можно!Одна запевает: Как у нас-то на свадьбеХмель да дуда-а!Ду-ду-ду…Хмель говорит – я с ума всех сведу! –Дубова бочечка, бочечка, бочечка…Верчена в ей дырочка, дырочка.Кто вертел, тот потел да потел.Стенько, ты не потел, да свое проглядел!Ду-ду-ду-ду-ду-ду-ду. – Стенько, а невеста не предалась! Стенько, гони сюда ее матку, – хомут ей наложим, хитрой бабе!– Зачинай, односумка-а, ты!– Ще вы, бисовы дочки, по-московицки граете?– Ой, а московицко жениху любо-о! Гей, у Дону камышинка заломана.Старым дидом девка зацелована!Ду-ду-ду-ду-ду-ду,Дубова бочечка, бочечка,Верчена в ей дырочка, дырочка-а! До основания вздрогнуло крыльцо атаманского дома. На крыльце, топнув ногой, стоял жених, кудри закрывали половину лица, на широких плечах поблескивал в лунном отсвете атласный белый кафтан, залитый на широкой груди красным хмельным медом. В правой руке Разина пистолет:– Гей, жонки, и тот, кто позорит мою молодую жену!Толпа женщин хлынула за ворота атаманского двора, но и дальние слышали страшный голос:– Того, кто кричит лжу, я зову на расправу.Он поднял опущенную голову, мотнул ею – лицо бледно, над высоким лбом дыбом встали черные кудри.– Где же вы, лгуны?По двору атамана бродили только пьяные. Разину никто не отвечал. Недалеко от крыльца плясала старуха в рваной плахте. Седые, жидкие волосы выбивались из-под плата, закрывали ей лицо; она пела: Не бийся, матынко, не бийся…В червоные чоботы обуйся,Щоб твои пидкивки брежчали,Щоб твои вороги мовчали. Помолчав, Разин сказал:– Не таскать вам, жонки, по городу брачную рубаху Олены… Кто придет за рубахой, того окручу мешком и в воду, как пса! Иное, что старики любят, то мы кончили любить!Хмуро оглянув двор, Разин ушел в светлицу.– Уж знать, что кончили! Женихи, бывало, невесты не пили, не ели, а они пьют и едят! – крикнул кто-то.За полночь было. Шли с зажженными свечами в фонарях, с музыкантами из шести человек, которые играли на дудках. Атаман Корней, без шапки, пьяный и грузный, в бархатном кожухе с кованым кружевом по подолу, в узорчатых зеленого сафьяна сапогах, провожал до дому молодых. Степан, обняв за талию свою невесту в голубой кортели, с золоченым обручем по лбу и волосам, шагал твердо, глядел перед собой и молчал. Молодая склоняла ему на широкое плечо детскую голову с большими глазами, иногда тихо спрашивала:– Стенько, любишь ли меня?Разин молчал.– Стенько, ты слышишь?– Слышу, Олена… молчу – люблю!На крыльце хаты крестника атаман поцеловал обоих в губы, сказал:– Любитесь, дети! Ночь хорошая… ночь… Эх! – и ушел…Дома всю ночь пил вино. 11 Из хаты, где живет боярин, старые дьяки посланы с поручениями. Даже татарчонок, часто прислуживающий боярину, отослан служить на пиру у атамана.Окна светлицы плотно задвинуты. Дома – двое: боярин и молодой дьяк Ефим. Перед дьяком на столе длинная, клеенная из листов бумага, в руке для письма гусиное перо. Откинув на время спесь, боярин сидит рядом с дьяком на скамье, обитой шкурой черного медведя. На пустом столе горят свечи. Боярин думает. Дьяк молчит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28