— Кажется, персидский... Желая после своей смерти, так сказать, “тления убежать”, он повелел построить подобающее его силе и славе сооружение, себя забальзамировать и выставить там для всеобщего обозрения. Чтобы все говорили: “Мавзол жив”. Так вот, подобные культовые сооружения и стали называться мавзолеями.
Шишкин поморщился.
— Я слышу в вашем голосе иронию и совсем ее не разделяю. Ведь это же прекрасно — тления убежать! А знаете что? Пожалуй, я издам декрет о посмертном бальзамировании вождей революции для последующего экспонирования их потомкам. Это чтобы вы не решили, что я думаю только о себе.
Сталин и Троцкий переглянулись. Похоже, они были на грани помешательства. Шишкин выиграл и на этот раз. Он вытащил из кармана часы, взглянул на них и покачал головой.
— Увы, господа, праздник окончен. Я больной человек, у меня режим. Сейчас придет сестра милосердия. Измерение кровяного давления, господа, требует уединения и сосредоточенности. Никитич! — крикнул он. — Зови Верочку! А это в честь своего дня рождения я вам дарю! — Шишкин указал на трубку и пенсне. — Забирайте!
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ВОЖДЯ МИРОВОГО ПРОЛЕТАРИАТА ДИВИЗИЯ КОЛОБКОВА ОТМЕТИЛА ВЗЯТИЕМ АГРЫ.
Человек двадцать конников с развевающимся красным знаменем выскочили из-за поворота улицы и, пугая удивленных прохожих, понеслись к мавзолею Тадж-Махал. Но, глядя на него, красные конники перестали нахлестывать лошадей, и те замедлили бег и остановились. И знамя уже не развевалось, а поникло тряпицей. Колобковцы сползли с лошадей и, открыв рты, безотрывно смотрели на белоснежное чудо. А татары и башкиры, которыми как-то хвастался Колобков, упали на колени, приникли к земле руками, грудью и лицами.
— Мама моя... — прошептал Колобков.
ВОИСТИНУ БЕЗДОННАЯ ТЕМА “ЛЕНИН В ИНДИИ”, БЕЗ СОМНЕНИЯ, БУДЕТ ЕЩЕ ДОСКОНАЛЬНО ИССЛЕДОВАНА. МЫ ЖЕ ОГРАНИЧИМСЯ ПОКА ЛИШЬ НЕСКОЛЬКИМИ МИМОЛЕТНЫМИ ЭПИЗОДАМИ ПРЕБЫВАНИЯ ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА НА ИНДИЙСКОЙ ЗЕМЛЕ...
По широкой красноземной дороге, по которой шли в обе стороны странники, нищие, паломники, черные буйволы тащили арбы с огромными колесами, бежала пара добрых лошадей, запряженных в хорошую подрессоренную коляску.
Новик правил лошадьми, курил, посматривал рассеянно по сторонам. Похоже, Новику было хорошо. Опустив соломенную шляпу на глаза, сзади дремал Ленин.
— Иван Васильевич! — подал он вдруг голос, и Новик вздрогнул от неожиданности, оглянулся. Ленин смотрел на него весело и дружелюбно.
— Ну ты совсем отживел, Владимир Ильич, — сказал Иван, улыбаясь. — Верно, воздух здесь такой, лечебный...
— Вот и колдунья ваша не понадобилась! — воскликнул Ленин и заливисто засмеялся.
— Не, к Кангалимм мы все равно заедем... Это даже не приказ, Ильич, это... задание...
Ленин уселся поудобнее и, вертя головой, стал с интересом рассматривать текущую в разные стороны людскую массу.
— Идут, идут — и куда идут... — задумчиво проговорил он и вновь обратился к Новику: — Послушайте, Иван Васильевич, как вы думаете, если они узнают... если им сейчас объявить, что здесь... Ленин... Как вы думаете — что будет?
Иван задумался, представляя, и, объехав лежащую посреди дороги корову, ответил:
— А ничего не будет... Индия... Мы вот бьемся-бьемся, а все как в песок... Ничего не будет!
Похоже, эта мысль поразила Ленина, он замер, задумавшись, и вдруг улыбнулся, махнул рукой и воскликнул:
— А ведь это прекрасно!
После чего вздохнул с облегчением, вытянулся, прикрыл лицо шляпой.
Один из ночных привалов устроили на пологом, заросшем кустарником берегу Ганга. Солнце опускалось, кровавя воду, на золотом с лазурью куполе неба вот-вот должны были проклюнуться звезды.
Новик сидел на корточках у костра, кашеварил. Ленин вышагивал неподалеку взад-вперед, по привычке сунув большие пальцы рук в вырезы жилета, и вдруг остановился. Внимание его привлекли тысячи, да нет, пожалуй, миллионы мелких серых пичужек, облепивших прибрежный кустарник. Оглядываясь на ходу, он заторопился к Новику.
— Иван Васильевич, что это за птицы? Мне кажется, я их где-то видел... — взволнованно сказал он.
— Соловьи, — буднично ответил Иван, помешивая в котелке похлебку.
— Как, — опешил Ленин, — наши соловьи?
— Наши, чьи же еще... Курские... — Новик попробовал похлебку и поморщился.
— Погодите, но ведь уже весна, почему же они не летят... на родину? — Ленин был очень взволнован.
Новик оторвался от своего занятия, поднялся, прогнулся в пояснице, с хрустом расправил плечи.
— Да кто ж их знает, — сказал он равнодушно.
— Но ведь уже пора... пора домой! — воскликнул Владимир Ильич. Он попятился от костра, повернулся и вдруг побежал к Гангу.
— Ильич... — окликнул Новик удивленно и встревоженно. Но Ленин не слышал. Он бежал вдоль берега, взмахивая руками, и кричал:
— Эй! Летите домой! Слышите? Летите на родину! Э-эй!
Соловьи испуганно снимались, взмывая вверх, сбивались в огромные стаи, кружили в сереющем небе, а Ленин все бежал, взмахивая руками, и кричал:
— Э-эй! Летите домой! Летите, летите, летите домой!
Город Бенарес (Варанаси).
1 мая 1923 года.
Множество храмов и кумирен стояло на берегу Ганга, спускаясь к самой воде. Несмотря на ранний час — солнце только поднялось над горизонтом, — в воде у берега стояли тысячи пришедших со всей Индии паломников. Молодые, старые, красивые, уродливые, здоровые, больные — все совершали омовение, и на лицах всех была благодарность этому утру и новой, счастливой жизни, в которой еще предстояло родиться. И среди них был Ленин. Как и все, он совершал омовение в одежде, был в брюках, сорочке и жилетке, оставив на берегу пиджак и соломенную шляпу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45