Волков, прошептала она, в горах?
Канат выпал из Ликаоновых рук на пол. Ликаон, кряхтя, нагнулся поднять его и вроде как не слышал ни голоса Котты, ни этого шепота.
Волков, сказал Котта, обратился к женщине в черном: Кто ты? — и, не дождавшись ответа, к Ликаону: Кто она?
Женщина, по-прежнему стоя на коленях, прижала ладонь к губам, будто хотела заставить себя молчать, перхоть густо осыпала ее грудь; неотрывно глядя на Котту, она повторила: Кто ты? — а потом протянула руку к канатчику и спросила с той же интонацией, что и Котта: Кто она?
Ликаон усмехнулся.
Сбитый с толку Котта, сконфуженная жертва привычной для посвященных словесной игры, искал спасения в растерянной болтовне. Она работает у тебя? — спросил он Ликаона, который не поднимал на него взгляда. Как ее зовут? А затем представился фигуре в черном, так, будто она была полоумная, — ткнул себя пальцем в грудь и сказал: Котта.
Котта, повторила женщина в черном, не сводя с него глаз, она работает у тебя? Как ее зовут?
Эхо, сказал наконец канатчик, ее зовут Эхо, она убирает мой дом.
Дом, прошептала Эхо, опять склонившись над разводами следов, мой дом.
Эхо не знала, откуда она. Прошлым летом Томы считали ее не то родственницей, не то воспитанницей глухонемой Арахны, потому что в один прекрасный день обнаружили девушку в доме ткачихи; она пособляла старухе и терпеливо, вызывая уважение редких посетителей, сносила капризы подагрички. Эта тихоня, Арахнина служанка, родом из Троады, судачили тогда в лавке у Молвы, она-де отвергнутая дочь одного из братьев ткачихи и теперь под видом служанки нашла приют в доме Арахны. Однако из-за нелюдимого характера и резкости ткачихи в лавке Молвы тем летом рождались и иные версии: Эхо-то пришла сюда с караваном точильщиков из Колхиды; да нет, ее киномеханик привез, Кипарис, девка бросила какого-то балаганщика.
Троада, спрашивали у Эхо, ты из Троады? Из Троады, отвечала она с тем же неколебимым безразличием, с каким позже говорила из Колхиды, из Петары или из Тегеи… Арахна приютила слабоумную, таков был окончательный приговор. Но когда настала осень, ткачиха обвинила служанку в воровстве, выгнала из дому и знаками объяснила соседке, что выставила за порог не родственницу и не воспитанницу, а чужую, бродяжку.
Эхо осталась в железном городе, до последних дней ноября ночевала под открытым небом, а потом укрылась от зимних бурь в недрах какой-то руины, стоявшей под скальным навесом, в темном, несокрушимом помещении, наполовину вырубленном в камне, — скорее пещера, чем комната. В этом сыром, беззвучном уединенье, где с той поры обитала Эхо, она иной раз целыми днями неподвижно лежала, мучаясь свирепой головной болью, которая лишь в прохладных сумерках этой трущобы мало-помалу отпускала и уходила. Но куда сильнее этих болей, что были, наверно, всего-навсего отголоском мирского шума в ее голове, Эхо мучила болезнь, которую не могли смягчить ни полумрак, ни тишина: ее мучила собственная кожа, лишенная верхнего, защитного слоя и оттого настолько уязвимая, что один-единственный луч солнца или пыльный шквал оставлял на ней свой след; даже от мягкого света и пряного сухого вешнего воздуха эта кожа покрывалась трещинами, и лупилась, и хлопьями сыпалась с бедняжки.
Лишь впоследствии Котта узнает, что болезнь Эхо всегда сосредоточивалась на каком-то ограниченном участке тела, это было большое шелушащееся пятно овальной формы, которое медленно перемещалось по стройной фигурке девушки, густое скопление хлопьев, то нападавшее на лицо и шею, то по плечам переползавшее на грудь или на живот. Когда пятно сходило наконец с ее лица и исчезало под одеждой, Эхо на неделю, а порою и на месяц становилась поразительной красавицей и кожа ее казалась безупречной. Когда же перхоть возвращалась на лицо, не только любое прикосновение, но даже любопытный взгляд зачастую причиняли ей такую боль, что все, кто любил Эхо, оставляли ее в покое и старались избегать.
Многие на побережье, хотя и втайне, любили Эхо. Пастухи и рудоплавы иногда под покровом темноты навещали Эхо в ее трущобном жилище, чтобы в ее объятиях, вдали от склочных, замученных жен, претерпеть метаморфозу и стать младенцами, господами или зверьми. Любовники Эхо знали, что ее непроницаемая скрытность надежно защищает их от любых попреков и от стыда, и за это оставляли среди щебня развалин янтарь, овчины, сушеную рыбу и горшочки с салом.
В дом канатчика Эхо приходила от случая к случаю, лишь затем, чтобы собрать, выкинуть или отмыть то, что Ликаон объявлял дерьмом и мусором, — и всякий раз канатчик придумывал что-нибудь новенькое: то ему вдруг надоедали все растения в этих четырех стенах, и Эхо соскребала мох с камней, выдирала с корнями и плющ и траву, даже орхидеи и георгины бросала на помойку или уносила прочь из дома; то ему вдруг становился ненавистен вид ржавчины, и Эхо, вооружившись напильником и наждаком, шлифовала все решетки, дверные петли, утварь и железные украшения, а затем покрывала сверкающую белизну прозрачным лаком, иначе от влажного морского воздуха блеск быстро тускнел.
А вот пыль мешала канатчику редко. Словно шустрые многоликие зверьки, шныряли по полу в доме и в мастерской комочки пыли, нанизанные на тонкую стружку, волоски и конопляные волоконца… И бесформенным конечным состояньем мира лежала пыль на мотках ниток, на дырчатых пластинах, гарделях, шнурах, канатных прядях и тросах, взлетала от малейшего движения воздуха, иногда вспыхивала на солнце, будто драгоценность, и снова меланхоличными спиралями и клубами опускалась на Ликаоново одиночество.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72