И даже память о нем со временем прошла.
И Валабуев-Балалаев тогда уже тоже погиб, комиссаря на фронтах гражданской, но в памяти зольчан запечатлелся надолго названием улицы - той самой, в конце которой приобрел некогда пустырь купеческий сын Захар Пустовалов.
В этом-то историческом доме, стоявшем покоем за номером восемнадцатым по улице Валабуева - в третьем подъезде, в первом этаже, в маленькой комнате трехкомнатной коммунальной квартиры No 9 - никто не скажет теперь, той самой или другой - жила Вера Андреевна. А в том же подъезде, во втором этаже, в двухкомнатной отдельной квартире No 12, с женой и десятилетним сыном жил Павел Иванович Кузькин.
В квартире вместе с Верой Андреевной проживало, не считая ее, четверо жильцов. За входной дверью была здесь маленькая прихожая, в которой стояло тусклое зеркало, деревянная вешалка, и двум гостям в которой было уже тесно. Узкий прямой коридор вел из прихожей на кухню, а все три комнаты помещались по левую руку этого коридора. В первой, самой маленькой из них, была прописана Вера Андреевна. В двух других - коммунальные соседи ее - семья Борисовых, состоящая из трех человек: Ивана Семеновича, служащего железнодорожной станции Зольска, Калерии Петровны, его жены, и пятилетней Лены, их дочки.
Иван Семенович Борисов был сорокалетний хозяйственный мужчина невысокого роста, домосед, без седины в волосах и без особых примет в округлом лице. Калерию Петровну отличали от мужа немного более высокий рост, немного более молодой возраст, куда как более экспрессивный характер.
Три года, которые прожила Вера Андреевна в этой квартире, отношения ее с Борисовыми сохранялись вполне доброжелательные, однако ни особой близости, ни настоящей дружбы между соседями не возникло. И, судя по всему, причина тому - которую лишь смутно предполагала Вера Андреевна, но, должно быть, гораздо более определенно держала в уме Калерия Петровна - была одна. Три года провести с красивой молодой библиотекаршей в соседних комнатах, каждый день встречаться с ней в узком коридорчике, в котором разойтись возможно только боком, на кухне склоняться вместе над барахлящим примусом - чего-то все это должно было стоить сорокалетнему давно женатому мужчине, даже такому здравомыслящему, как Иван Семенович.
Во все это время, впрочем, к всеобщему покою и ладу в квартире, ни у кого из троих подобная мысль не вышла за пределы собственно мысли. В тесном пространстве коммуналки имелось, к тому же, обстоятельство, одним своим существованием делавшее всякую несдержанность в этом роде почти невозможной. Обстоятельство это звали Леночка Борисова. Голубоглазая, светловолосая, сообразительная и очень красивая девочка - с ярким бантом над головой - порой казалась она сошедшей с какой-нибудь популярной открытки. Была она очень общительна, смешлива и, кажется, готова была дружить со всяким, кого только видела в эту минуту.
Веру Андреевну звала она "тетя Верочка" и частенько заглядывала к ней в комнату, чтобы выслушать от нее известные сказки и поведать изгибы судьбы любимой куклы.
И еще один человек жил в коммунальной квартире - в центральной комнате, которую Борисовы сдавали внаем. Человек, рассказать о котором стоит особо, потому что и человек этот был особый, в захолустном райцентре почти и немыслимый - не более, не менее, как заслуженный артист Республики, известный и в стране, и в мире пианист, бывший профессор московской консерватории, а ныне ссыльный без права проживания в стоверстной зоне четырнадцати городов - Аркадий Исаевич Эйслер.
Полтора года назад, под новый 1937 год, Вера Андреевна наряжала елку у себя в комнате, когда в дверь позвонили, и она вышла открыть.
На пороге квартиры оказался невысокий седой старичок в черном пальто и белом шарфе, без шапки, с ясным вежливым взглядом коричневых глаз. Старичок улыбался и руки держал в карманах.
- Добрый вечер, - произнес он голосом удивительно молодым. - Скажите, будьте добры, здесь ли проживает товарищ Борисов?
Вера Андреевна показала дорогу, а сама ушла к себе вспоминать, где же могла она видеть это аккуратное сухонькое лицо, вежливые глаза и улыбку. Пройдясь по комнате вокруг стола, похмурившись, но так и не вспомнив, она пожала плечами и снова принялась за елку.
Через четверть часа ей было слышно, как старичок в прихожей прощался с Борисовыми, как тем же ясным, молодым голосом произнес:
- Так, до завтра, Иван Семенович. Всего вам доброго, Калерия Петровна.
Как закрылась входная дверь.
С серебряным серпантином в руках она подошла к окну, взглядом проводила ссутуленную фигурку, пока не скрылась она в снежной ночи. А в комнату к ней постучался Иван Семенович.
- Скажите, Вера, - спросил он.- Вам ничего не говорит фамилия Эйслер?
И тогда она, конечно, вспомнила.
Однажды в Москве она с подругой была на его концерте в консерватории. Это было года три тому назад. Они сидели во втором ряду. Эйслер играл Бетховена и Шопена. Ее поразило тогда и надолго запомнилось, как подруга ее - боевая девчонка по фамилии Звягинцева - плакала к концу восьмой "патетической" и, боясь пошевелиться, не утирала слез. У Веры Андреевны тоже щипало тогда в глазах - но больше от слез подруги, чем от музыки. От музыки ей вообще не часто хотелось плакать, а от "патетической" как раз и вовсе нет. Было только такое чувство во время первой части, что вот теперь она всем людям, каждому, могла бы сказать что-то главное о его жизни, о жизни всякого человека - лишь бы звучало при этом то самое скерцо.
- Конечно, - ответила Вера Андреевна. - Это очень известный музыкант.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168