– Еще раз того же, Родди! – Я постучал по стойке.
– Я часто читаю ваши театральные рецензии, – поспешила сказать она, видимо сообразив, что улыбка вышла чересчур сочувственная.
– Теперь уж больше не почитаешь.
И я рассказал ей об увольнении.
– О, – сказала она и повторила: – О!
– Да мне, в общем-то, наплевать, – заверил я ее тоном, не допускающим никаких соболезнований. И принялся разглагольствовать о нынешнем состоянии британского театра, хоть она меня и не слушала.
– Значит, у вас теперь много свободного времени? – спросила она, когда я иссяк.
– Ну… не уверен. Существует более-менее сохранившее силу предложение вести ресторанную колонку в «Метро»…
– Понимаете, я не писательница и недостаточно разбираюсь…
– …кроме того, всегда найдется издатель для очередной бесповоротно закрывающей тему книги о «сердитых молодых людях»…
– …в конце концов, вы, по сути дела, член семьи… Я умолк. На нижних веках Джейн уже скопились слезы.
– В чем дело, дорогая моя?
– Послушайте, вы не могли бы поехать сейчас ко мне?
В машине Джейн не проронила ни слова о том, что ее терзало. Лишь набросала краткую автобиографию, достаточную, чтобы показать мне, что она совсем не такая умная, симпатичная, стильная или интересная, какой казалась в баре. Хотя, с другой стороны, то же самое можно сказать о каждом из нас, что и доказывает значение косметики и виски.
Пять лет назад, когда ей только-только исполнился двадцать один год, она вышла замуж за Суонна, торговца картинами. Детей нет. Суонн в настоящее время в Цюрихе, делит ложе с швейцаркой, достаточно опустившейся и обладающей достаточно крепким телосложением (если верить стервозным инвективам Джейн), чтобы выдержать чреватые увечьями постельные обыкновения Суонна. Отца Джейн, Патрика, шесть лет назад прибрал Господь, мать, Ребекка, все еще болтается без дела между Кенсингтон и Бромптон-роуд, изображая светскую изысканность. Второй ребенок Ребекки, братец Джейн, Гордон, – дерьмовый, сколько я его помню, малый – погиб в автомобильной катастрофе. Надо думать, залился до бровей. Что, вообще-то, похвально. Столкнуться с чужой машиной в трезвом виде – поступок непростительный.
Ребекка была одной из немногих когда-либо встреченных мной женщин, которые… нет, ну это же известно – женщины никакого удовольствия от секса не получают. Отрицание этого обстоятельства обратилось для них едва ли не в религию, и все-таки факт остается фактом. Женщины мирятся с сексом, как с платой, которую им приходится вносить за обладание мужчиной, за составную часть того, что они именуют «отношениями», однако преспокойно обходятся и без него. Они не испытывают голода, постоянного, пронзительного, сосущего голода, который терзает нас. Самое-то поганое состоит в том, что всякий раз, как я это говорю, меня обвиняют в женоненавистничестве. Человеку, который провел всю жизнь в помышлениях и грезах о женщинах, который гонялся за ними, совершенно как старающийся порадовать хозяина щенок, который выстроил все свое существование так, чтобы по возможности чаще встречаться с ними, который судит о собственной жизни и ценности по своей способности привлекать их внимание, – такому человеку довольно обидно слышать обвинения в том, что он-де ненавидит женский пол. Все, что я испытываю по отношению к женщинам, это величайшее преклонение, любовь плюс чувство собственной неполноценности, смешанное с изрядной долей давно вышедшего из моды отвращения к себе.
Да знаю я все ваши доводы, знаю… Господи, кто ж их не знает. Желание, говорят мне, это форма собственничества. Вожделеть женщину – значит низводить ее до уровня животного существа или охотничьей добычи. Даже преклонение перед нею, согласно рассуждениям до того уж дьявольски замысловатым, что мне ни разу не удалось проследить их от начала и до конца, надлежит истолковывать как род пренебрежения. Все это, о чем я мог бы вам и не говорить, охеренная ахинея.
Некоторые из моих лучших друзей – а чего же еще и ожидать от бывшего поэта? – предпочитают мужчин женщинам. То же относится – чего, опять-таки, следует ожидать от бывшего театрального критика – и к некоторым из моих злейших врагов. Самый чистый эксперимент, позволяющий разрешить вопрос об отношениях полов, можно поставить лишь в мире педерастии, не так ли? Гей-сексуалы, задомиты, педеристы – выбирайте название сами, – все, кто принимает проблему существования гомоненавистников, газет, вирусов, полиции и общества в первом, что называется, чтении, ведут совершенно баснословную жизнь. В сортирах, садах, на вересковых пустошах, пляжах, кладбищах, в супермаркетах, пабах, клубах и барах – повсюду звучит эта их музыка простого обмена эротической валюты. Мужчина, который с приветом, видит другого мужчину, который тоже. Их взгляды встречаются… хлоп, секс состоялся. Им не нужно знать имя партнера, не нужно разговаривать с оным, им даже не нужно, оказавшись с ним в задней комнате какого-нибудь темного ночного клуба нашей столицы, видеть его дурацкую рожу. Это мужской мир, устроенный на самых что ни на есть мужских началах, в соответствии с приемами и потребностями исключительно мужской сексуальности. По-вашему, все эти здоровенные, заросшие волосом гомосеки, что позируют для журналов – с кожаными ошейниками на елдаках и резиновыми палками в калопроходах, – почитают себя угнетенными существами? Или вы полагаете, будто геи, торгующие своим телом в ночных клубах, только и знают, что пенять на половую дискриминацию, которая вынуждает их демонстрировать свои прелести людям, осматривающим их, точно скот?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16