Потому что «герои» моих будущих интервью, статей, очерков всегда понимали — я пришла к ним делать свою работу.
При этом мы, в процессе беседы, разговора, могли спорить, не соглашаться друг с другом, горячиться, пререкаться даже, но все это, как говорится, «в рамках», не позволяя себе унижать друг друга.
А тут… а здесь… когда еще в моих зрачках блестела белизна элегантного рояля, — свидетельства немалых культурных запросов хозяев данной кубатуры… вдруг я услыхала голос…
Нет, отнюдь не пение, отнюдь не вежливое приглашение войти и сесть… Я даже сегодня, если не обращаться к помощи диктофона, не могу восстановить последовательно тот женский крик и вопль… Мол, как же вы, то ест я, решились писать о Брынцалове?!.. Мол, что я, его жена, не могу с ним вместе написать мемуары, что ли?!.. Мол, нам надо только пригласить корректора, чтоб кое-какие ошибки исправить… и все!
Передо мной стояла молодая высокая женщина в кофтеночке неопределенного цвета с крупными пуговицами, каждая из которых разрисована вроде бы наособицу… Может, Пикассо, а может, и Версаче лично… И в очень короткой, почти балетной юбчонке со змеиным бело-серым узором… Такая получалась голенастая девушка-женщина с пегими, несколько растрепанными волосами… Из глаз ее, широко, прегневно открытых, так и вылетали зеленые молнии.
Я оглянулась на Нину Григорьевну. Она потупилась… Но — молчала. Стало быть, и мне следовало молчать и терпеть?
Однако — почему, по какой причине? Я не получаю ни зарплату на знаменитом «Ферейне», мне никто «с барского плеча» не дарил машин и кухонных комбайнов…
— … кто вам разрешил?!
Мне так странно, удивительно слышать эти «концлагерные» вопросы, этот коммунально-кухонный вариант беседы», что я не сразу соображаю — от меня ждут ответа, и мне предназначен весь этот «подарочный» набор ярости…
Как вы уважаемый читатель, повели бы себя на моем месте? Что бы решили? Как поступили?
Думаю, если бы это была не я, пожилая женщина, а молодая журналистка, — она бы в обмен тотчас рубанула матерно, даже если бы до этого никогда не прибегала к подобному способу защиты своих чести и достоинства.
Но я-то прожила долгую жизнь. Всякого-превсякого насмотрелась. И мне пришло в голову: «Может, с нервами не в порядке?»
И эта материнская, женская жалостливость заставила меня довольно спокойно объяснить:
— Мне разрешил работать над публицистической книгой о нем ваш муж, Владимир Алексеевич Брынцалов.
В ответ — очередной всплеск ярости и череда слов, мол-де, здесь она все решает, а вовсе не Владимир Алексеевич… Так я поняла…
— И тем не менее, — продолжая сохранять тон врача, который имеет дело с «вышедшим из берегов» человеком, сказала, — я делаю свою работу, собираю материал для такой книги с ведома вашего мужа и при помощи его пресс-секретаря Александра Толмачева.
Боже милостивый! Какой же ураган злого раздражения разразился после этих слов! И «срочно сюда Толмачева!!!», и «я его сейчас же с работы выгоню!!!» И батюшки-светы! И ни вздохнуть, ни охнуть! И словно бы я принесла и бросила к ногам Великой мадам по меньшей мере фугасную бомбу в желании взорвать ее Сиятельство заодно с белым роялем…
— Вот что, — говорю, — разбирайтесь между собой сами. Кто из вас кому и что. А я пойду. Мне все это противно.
— Нет! — чуть-чуть потише произнесла Владычица всего и вся, не так уж давно проживавшая в невеликом, негромком городе Черкесске… — Я хочу спросить Толмачева при вас! Сядьте, пожалуйста… прошу вас…
Видимо, под впечатлением совсем уж неожиданных «пожалуйста» и «прошу вас» — я села за стеклянный прозрачный стол и только тут углядела на стене картину, большую, где обнаженное женское тело сияло перламутрово. Старинная рама, тяжелая, золоченая, добавляла ей красоты и избранности… Еще я успела заметить вдали, у противоположной стены, напольные часы в золоченых финтифлюшках, тоже, видать, не серийного производства, из той породы, что хорошо смотрятся в старинных дворцах-музеях… И тем более меня удивило, что все-таки эти основные «апартаменты» (потом мне скажут, что это жилище у них на «Ферейне» принято именовать только так) находятся тут же, вблизи цехов… И как-то это…
Но завершит эту мысль я не успела. Перегнувшись через стол, Наталья Геннадиевна потребовала от меня незамедлительного ответа на гневно-ядовитой ноте: мол, а вы знаете, что никто не имеет права писать о Брынцалове, что она купила у него все права на мемуары… а вы, то есть я, готовы, мол, заплатит штраф в пятьсот тысяч долларов?!
Боже, боже милостивый! Как же я не сообразила тотчас, с лету рубануть:
— Да запросто! Сей момент!
Нет же, я настолько обалдела, настолько опупела, что не собрала и пары слов для ответа…
А там, где-то в глубине, вдруг топот ног, вдруг лязг дверей, вдруг на пороге — бледноватый, с округлившимися глазами Александр Толмачев…
Сцену его пристрастного допроса опускаю. Это было нечто среднее между требованием очень, очень злой училки «немедленно привести родителей!» и застеночным — «Мы тебя все равно заставим говорить!» Так мне, впечатлительной писательнице-журналистке, привиделось…
Александр Толмачев держал себя в руках. Он даже не покачнулся. И когда от него потребовали ответ, а знал ли он, что… ну, в общем, насчет запрета писать мемуары, которые… иначе придется платит 500 000 долларов…
Я пошла прочь. Писать мемуары я не собиралась. Герой, то бишь Брынцалов, еще был здоров и не стар, слава Богу. Возможно, если бы в свое время поработала в системе столовых и ресторанов, если бы вдруг превратилась в миллиардершу, — я бы нашла слова для достойного отпора, для восстановления равновесия в этом свихнувшемся мире.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115