На обложке значилось: "Сладкий вкус крови". Ну то есть самое оно для того, чтобы познать законы написания детектива. Чем черт не шутит, вдруг да осилю и выдам на гора нечто подобное... деньжат подзаработаю... матери шубенку куплю, а то у неё облезлая... себе того-сего, Митьке...
Первые же строки уволокли в самый омут интриги и огнедышащих страстей: "Бойченко (он же ветлугинский авторитет Самовзвод) глядел на стриптизершу, багровея все больше своим большим пористым лицом.
- Что? Нравлюсь? - Элеонора отпила из бокала шампанское, остальное плеснула себе на роскошные белые груди, каждая с мичуринское яблоко. Затем медленно принялась скатывать с длинных загорелых ног черные чулки на резинке... её крошечные трусики из французских кружев величиной с кленовый листок, упали следом, обнажив интимное местечко... Самовзвод сорвался с места и кинулся на Элеонору, как голодный шакал на падаль. "Врешь, не уйдешь!" клокотал он горлом, врезаясь в податливое мягкое тело своим беспощадным мужским инструментом. Элеонора стонала от наслаждения, крепко упираясь в низкую спинку кровати. Ее расставленные по ковру ноги дрожали от ненасытного вожделения. При этом она не забывала подсчитывать: "Долларов триста даст... А может, и тысячу..."
Закончив свое дело, тяжело дыша, Самовзвод полез за пазуху, вытащил пистолет, направил его в сторону обнаженной женщины и выстрелил ей прямо в сердце, прохрипев:
- За моих корешей! Кого наградила триппером! Больно сахарная бл... ща!
Он снял телефонную трубку:
- Антоныч! Я тут с одной перепихнулся. Надо бы укольчик или что.. Жди!
Он выпрыгнул в открытое окно.
Наутро соседка обнаружила труп, вызвала милицию.
- Вы слышали выстрел? - допытывался следователь.
- Нет. - Значит, пистолет был с глушителем, - догадался сыщик..."
Я закрыла данное произведение искусства, присовокупив: "Михаил! С тобой не соскучишься! Но если бы ты был мне настоящим другом - пришел бы завтра с утра и рассказал бы мне все-все. Я хочу все знать! Я хочу хоть что-то понять до конца!"
Небо в клеточку из бледно-зеленого превратилось в джинсовое, с тем же молочным оттенком, какое бывает у этих штанов после их отмачивания в стиральном порошке. Я выключила настольную лампу и глядела на него как в лицо собственного одиночества. Нам, собственно, нечего было сказать друг другу. Но мы знали теперь: есть такое странное состояние невесомости, подвешенности, когда выпадаешь напрочь из времени, пространства, собственной биографии, когда осознаешь во всей полноте и ясности - подлецов на этом свете гораздо, гораздо больше, чем можно было предположить, что тут просматривается не некое исключение их правил - а само правило... И врав, прав Юрчик-Пономарь, уверяя, что мир как стоял на зле, так и стоит и ничего с этим не поделаешь...
Однако... однако так не захотелось с этим мириться, даже мысленно, когда вдруг небо зарозовело и защебетали птицы, налетел ветерок, растормошил сонный тополь...
К пожилой санитарки, что пришла с ведром и щеткой, спросила, который час, а заодно и день. Она, видимо, привыкшая к проявлениям разного рода полоумия, ответила без удивления, будничной скороговоркой. Получалось, в Доме ветеранов я была четыре дня назад. Четыре дня назад Аллочка резала себе руку, чтобы доказать мне, что она со мной заодно, и с Токаревым тоже...
Но что дало мне это знание? Гораздо важнее была на сегодня другое - если бы пришел Михаил и рассказал, как, что, и про Аллочку в том числе... Вот уж мука мученическая - дожидаться объяснения загадочных явлений! Когда хоть криком кричи, хоть молоти кулаком в стену - ничего не узнаешь до тех пор, пока кто-то там решит, что теперь можно развязать секретные узелки...
Я встала у окна и смотрела на ту часть асфальтовой дорожки, по которой шли и шли люди. Верно, врачи возвращались на дежурство, больные спешили дышать утренней свежестью. Стыдно, стыдно признаться, но если бы в эту минуту я увидела Алексея, то, чес слово, не оценила бы сей факт по достоинству, а подумала бы бесчувственно: "А где Михаил?!" Ну да, да, мое любопытство, а если сказать красивше - любознательность, пробудились на алой заре и потребовали пищи...
Но время шло, а Михаил не шел. Так ведь он и не обещал быть сегодня. Я продолжала маяться у окна и после того, как позавтракала, и после обеда... Только все не впрок, если не считать того, что внезапно меня сморила усталость, и я уснула и проспала до полуночи, как потом оказалось. Организм, стало быть, знал, как, сколько чего нужно ему, чтобы вернуться в исходное положение, добрать силы, истраченные на всю эту нервотрепку...
Михаил объявился к вечеру, когда на песке больничных аллей шевелились темно-сиреневые кружевные тени, а вдали, на золоченом церковном куполе, горела белым, ослепительным, одна точка.
- Думала, не приду?
- Думала.
- Твое любопытство уже сгрызло печенку?
- И селезенку впридачу.
- Тогда я расскажу тебе некую историю, которая случилась в некотором царстве-государстве. Пошли вон по той аллейке, а то тут солнце печет. Или тебе оно в кайф?
- Все равно! Не тяни!
В полузаброшенной аллее, где сквозь песок пробивалась трава, где отчетливо, как за городом, посвистывали птицы, где я то и дело приостанавливалась, чтобы справиться с очередным приступом изумления, мне рассказывалось о том... какая я, в сущности, несмышленая девица...
Оказывается, в Доме ветеранов работников искусств, о котором ушлые журналисты из газет, радио и теле, прикормленные, разумеется, пели гимны, происходило черным черное, хичкоковское действо, ковались из грязных грязные капиталы... Там орудовала весьма профессиональная банда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108