они прыгали с парашютом. «Разумные» люди, буржуа, рабочие и крестьяне, которых вряд ли можно было обвинить в мечтах о несбыточном, печатали и распространяли газеты, где постоянно повторялось слово «бессмертие», — и те, кого оно ожидало, погибали первыми. Глава XXIX Как только война кончится, мы начнём строить наш дом, не знаю только, где и как раздобыть денег. Об этом я не хочу думать. Надо остерегаться переизбытка ясности и здравого смысла: это превращает жизнь в ощипанную птицу, лишая её самых прекрасных перьев. Так что я сам проделал всю работу, и материалы обошлись мне не дороже воздушного змея. У нас есть собака, но мы ещё не выбрали ей имя. Всегда надо что-то оставлять на будущее. Я решил не готовиться в институт, я выбрал профессию учителя начальной школы, из верности доброму старому «обязательному народному образованию», — читая на стенах списки расстрелянных заложников, я спрашиваю себя, заслуживает ли оно стольких жертв. Иногда мне страшно; тогда дом становится моим убежищем; он скрыт от посторонних взглядов; только я знаю к нему дорогу; я построил его на месте нашей первой встречи; для земляники сейчас не сезон, но нельзя ведь жить только воспоминаниями детства. Часто я возвращаюсь сюда, разбитый от усталости после целых дней ходьбы по всей округе и нервного напряжения, и тогда мне стоит большого труда найти дом. Сколько ни говори о могуществе закрытых глаз -всё мало. Но мне тем более трудно преодолевать минуты слабости, что в России немцы одерживают победу за победой, и сейчас не лучший момент, чтобы проводить ночи за упорным строительством дома для будущего, с каждым днём ускользающего всё дальше. Наверное, Лила упрекает меня за эти минуты здравомыслия: она полностью зависит от того, что в «Прелестном уголке» называют «моей манией». Моя подпольная работа тревожит даже дядю. Я беспокоюсь, не очень ли он постарел, ведь говорят, что благоразумие наваливается на нас с годами. Но нет: он только советует мне быть осторожнее. Это верно, что я слишком рискую, но оружие всё чаще сбрасывают с парашютом, и необходимо его принимать, прятать в надёжном месте и учиться им пользоваться.Я часто нахожу дом пустым. Понятно, что Лила не ждёт меня дома, ведь мы мало что знаем о польском маки и группах партизан, которые прячутся в лесу; думаю, что существование там ещё более сложно, ужасно и невыносимо, чем у нас. Говорят, там погибли уже миллионы.В худшие моменты отчаяния и усталости Лила почти всегда приходит мне на помощь. Тогда мне достаточно взглянуть на её измождённое лицо и бледные губы, чтобы сказать себе, что вся Европа ведёт ту же борьбу, делает то же безумное усилие.«Я ждал тебя столько ночей. Ты не приходила».«Мы понесли тяжёлые потери, пришлось уйти ещё дальше в лес. Надо ухаживать за ранеными, а лекарств почти нет. У меня не было времени думать о тебе».«Я это почувствовал».На ней тяжёлая военная шинель, на рукаве повязка с красным крестом медсестры; я оставляю ей длинные волосы и берет, как в наши счастливые Дни.«А как у вас?»«"Выжидать и выйти сухими из воды". Но дело пойдёт».«Людо, будь осторожен. Если тебя поймают…»«С тобой ничего не случится».«А если тебя убьют?»«Тогда тебя будет любить кто-нибудь другой, вот и всё».«Кто? Ханс?»Я молчу. Ей по-прежнему нравится дразнить меня.«Долго ещё, Людо?»«Не знаю. Есть старая поговорка: „Человек живёт надеждой“, но я начинаю думать, что это надежда живёт нами».Лучшие наши минуты — когда я просыпаюсь: тёплая постель всегда напоминает женщину. Я растягиваю эти мгновения как могу. Но наступает день со своей весомой реальностью: надо передать сообщения, надо установить новые связи. Я слышу скрип паркета, я вижу, прикрыв глаза, как Лила одевается, ходит по дому, спускается в кухню, зажигает огонь и ставит греть воду, и я смеюсь при мысли, что эта девушка, которая никогда не делала ничего подобного, так быстро научилась хозяйничать.Дядя ворчал:— Ещё двое безумцев живут только памятью, как ты: де Голль в Лондоне и Дюпра в «Прелестном уголке».Он смеялся:— Интересно, кто из них двоих победит. Глава XXX «Прелестный уголок» процветал по-прежнему, но местные жители начинали косо посматривать на Марселена Дюпра: его упрекали в том, что он слишком хорошо обслуживает оккупантов, — что касается моих товарищей, они питали к нему неприкрытую ненависть. Я знал его лучше и защищал его, когда друзья называли его подхалимом и коллаборационистом. В действительности в начале оккупации, когда высшее немецкое офицерство и вся парижская элита уже толпились на «галереях» и в «ротонде», Дюпра сделал свой выбор. Его ресторан должен оставаться тем, чем он был всегда, — одной из подлинных ценностей Франции; и он, Марселен Дюпра, каждый день будет доказывать врагу, что его нельзя победить. Но поскольку немцы чувствовали себя при этом очень хорошо и оказывали ему покровительство, его позицию понимали неверно и строго осуждали. Я сам присутствовал при перепалке в «Улитке»: Дюпра зашёл туда купить зажигалку, и господин Мазье, нотариус, набросился на него, заявив прямо:— Ты бы постыдился, Дюпра. Вся Франция лопает брюкву, а ты кормишь немцев трюфелями и паштетом из гусиной печёнки. Знаешь, как у нас называют меню «Прелестного уголка»? «Меню позора».Дюпра весь напрягся. В его внешности всегда было что-то воинственное — в лице, которое мгновенно становилось жёстким, в сжатых губах под короткими седыми усами и голубовато-стальных глазах.— Я на тебя плевать хотел, Мазье. Если вы слишком глупы, чтобы понять, что я стараюсь сделать, тогда Франция действительно пропала.— И что же ты такое делаешь, сволочь ты этакая?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88