– Хотя, – добавил он, – каменщиком тоже несладко, зимой тебе холодно, летом жарко. Но все время переписывать, нет, я бы ни за что не смог. Есть которые могут, ведь надо же кому-то, а вот я нет, я бы не смог.
– Вот и я тоже не могу, – заметил я.
– И все-таки делаешь?
– Делаю. Поначалу мне казалось, помру от этого, но все равно делаю, представляешь, каково это?
– Ты что, и сейчас так думаешь?
– Что от этого можно помереть? Да, но только уже не я, а кто-то другой.
– Представляю, какая жуть, все время только и делать, что переписывать и переписывать… – медленно, с расстановкой заметил он.
– Кошмарная жуть, – согласился я. Конечно, я признался в этом немного шутливым тоном. Можно было предположить, что либо на самом деле это не такой уж кошмар, либо просто такая уж у меня манера говорить о себе и своей жизни.
– Работа – это важно, – заметил он. – Делать что попало, нет, так не годится.
– Но ведь должен же кто-то это делать, – возразил я, – тогда почему бы не я?
– Да нет, – усомнился он, – я не согласен, а почему именно ты?
– Да я пытался подыскать что-нибудь другое, так и не нашел.
– Бывает, – заметил он, – что лучше уж подохнуть с голоду, чем такое… Вот я на твоем месте лучше уж подох бы с голоду.
– Знаешь, вечно боишься, как бы не потерять работу. И потом, еще почему-то стыдно, даже сам не пойму почему.
– И все же есть на свете такие вещи, которые стыдней делать, чем не делать.
– Я мечтал стать велогонщиком, путешественником, всякие такие немыслимые штуки. А кончилось тем, что поступил в Министерство колоний. Мой отец служил в колониях, так что мне это было нетрудно. Первый год даже не верилось, думал, это просто какое-то недоразумение, шутка, что ли, на второй только и твердишь себе, нет, так дальше дело не пойдет, а потом наступает третий год, и вот, сам видишь…
Он был явно доволен, что я начал говорить о себе.
– Вот во время войны, – продолжил я, – вот когда я был счастлив. Я был в телеграфной роте. Научился лазать по столбам, это дело опасное, того и гляди током дернет или свалишься, но все равно я был счастлив. По выходным не мог остановиться, лазал по деревьям.
Мы оба засмеялись.
– Однажды нам пришлось срочно сматываться, а я как раз был на самой верхушке телеграфного столба, привязанный. Все ушли без меня, но не в ту сторону, куда надо. Спустился – кругом ни души.
Ну я и пошел один, зато туда, куда надо. Мне повезло.
Он от души рассмеялся.
– Да, война есть война, но бывает и на войне тоже весело. А потом, – немного помолчав, спросил он, – во время Сопротивления?
– Был в Виши, вместе с министерством.
Он молчал, будто это требовало дополнительных пояснений.
– Делал фальшивые акты гражданского состояния для евреев, которые скрывались от фашистов, в основном, сам понимаешь, это были свидетельства о смерти.
– Ну да, понятное дело… И что, тебе ни разу не надоело?
– Нет, ни разу. Правда, после войны за то, что я три года пробыл в Виши, меня понизили в должности.
– И эти твои евреи, ты что, так никогда и не узнал, помогли им твои бумаги?
– Да я вообще ни одного из них и в глаза-то не видел, – со смехом признался я.
– Ну и дела… И что, так и живешь?
Он снова покосился в мою сторону. Будто заподозрил, уж не вру ли я ненароком.
– По правде сказать, не так уж я и искал. Пусть меня и понизили в должности, я ведь все равно остался в том же Отделе актов гражданского состояния, так что…
– Да нет, быть того не может, – снова повторил он.
Он явно мне не верил.
– Правда-правда, – заверил я его, потом улыбнулся, – ну, скажи, какой мне смысл тебе врать?
– Да нет, я верю, – сдался он наконец. Я рассмеялся.
– Вообще-то я часто вру. Но не сегодня. Случаются и у меня такие дни.
– А кто не врет, все врут, – немного замявшись, заметил он.
– Я вру всем подряд – ей, своим начальникам. Привык у себя на службе, потому что часто опаздываю. Не могу же я им сказать, что меня тошнит от этой работы, вот и придумал, будто у меня больная печень.
Он рассмеялся, но не очень искренне.
– Ну, это, – возразил он, – разве это вранье…
– Надо же иногда о чем-то поговорить, без этого нельзя, о чем-то говорить все равно надо. Так вот, печень – это моя излюбленная тема, можно сказать, мой конек, о ней я говорю лучше всего, и дня не проходит, чтобы я не описывал, какие злые шутки она со мной играет. У нас в министерстве вместо того чтобы поздороваться, меня спрашивают: «Ну, как там твоя печенка?»
– А она-то что, и она тоже верит?
– Понятия не имею, она никогда со мной об этом не говорила.
Он слегка задумался.
– Ну, а политикой, хоть политикой-то ты занимаешься?
– Занимался, когда учился.
– А теперь совсем забросил?
– Потом она стала занимать меня все меньше и меньше. А теперь мне и вовсе плевать.
– А коммунистом ты был?
– Было дело.
Он замолк. Надолго.
– Я слишком рано начал, – пояснил я, – потом просто устал…
– Вот это я очень даже понимаю, – тихо заметил он.
Потом снова замолк, так же надолго, и вдруг проговорил:
– Нет, правда, съездил бы ты на выходные в Рокку.
Служба гражданского состояния завладела всей моей жизнью, и три дня в Рокке, что могли они значить в сравнении с этим несчастьем? Но все равно я понял, что он хотел сказать: иногда жизнь бывает совсем невыносимой, и он хорошо это знает, а потому время от времени надо ездить в Рокку, убедиться, что жизнь может быть и приятной.
– А правда, почему бы и нет, – согласился я.
– Сам не знаю, почему, но вот я, к примеру, очень люблю Рокку, – признался он.
Мы въехали в Эмполи.
– Тут, – пояснил он, – делают стекло.
Я заметил, что город кажется мне очень красивым. Он ничего не ответил, видно, думал о чем-то другом, скорее всего, обо мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116