Пили кофе и вино. Мы были снова одни на всей яхте и, даже пока ели, ни на минуту не могли об этом забыть. Она то и дело поглядывала на часы, вид у нее был чуть встревоженный, она ведь не могла не понять, что я и сам еще толком не знаю, чего хочу, и предчувствовала, что решать за меня придется ей. Потом снова первой заговорила об отъезде:
– А что ты собираешься делать, если не поедешь с нами?
– Да всегда что-нибудь найдется. Знаешь, за последние дни я принял столько решений, – рассмеялся я, – что просто не в силах принять еще одно.
– Наоборот, одним больше, одним меньше, какая разница?
– Так кто же такой этот матрос с Гибралтара? – спросил я.
– Я ведь тебе уже сказала, – проговорила она, – молодой преступник, двадцатилетний убийца.
– А еще?
– Больше ничего. Если ты убийца, ты только убийца, и больше никто, особенно если тебе двадцать лет.
– Я хочу, – попросил я, – чтобы ты рассказала мне его историю.
– У него нет никакой истории, – ответила она. – Когда становишься убийцей в двадцать Лет, у тебя уже больше нет истории. Ты уже не можешь ни идти вперед, ни отступить назад, ни добиться чего-нибудь в жизни, ни потерпеть поражение.
– И все-таки, пожалуйста, расскажи мне его историю. Ну, хотя бы совсем-совсем коротко.
– Я устала, – взмолилась она, – да и нет у него никакой истории.
Потом откинулась на спинку кресла. Вид у нее, и правда, был довольно измученный. Я сходил и принес ей стакан вина.
– Здесь, в Италии, тебе все равно не найти себе никакого занятия, – заметила она. – Вернешься во Францию и снова займешься писаниной в этом своем Гражданском состоянии.
– Нет. Ни за что на свете, только не это.
Я ни о чем ее больше не спрашивал. Солнце уже освещало даже пол бара. Это она снова заговорила первой.
– Понимаешь, – сказала она, – это был человек, который дважды избежал смерти. К таким мужчинам питаешь даже больше, чем просто любовь, а как бы это сказать… какую-то особую верность, что ли.
– Понимаю, – ответил я.
– Вернешься в Париж, – пророчила она, – снова сойдешься с ней, снова вернешься в Гражданское состояние, и все пойдет по-прежнему.
– Ну, хотя бы совсем коротко, – попросил я, – какую-нибудь свою историю, про тебя.
– У меня уже осталось не так много времени, – отказалась она.
Потом добавила:
– По-моему, самое лучшее, что ты можешь сейчас сделать, это все-таки уплыть на этой яхте. Я хочу сказать, в твоем положении.
– Посмотрим, – ответил я. – Ну, расскажи.
– У меня нет никакой истории, кроме той, что связана с ним.
– Ну, прошу тебя, пожалуйста, – молил я.
– Я же тебе уже все рассказала, – проговорила она. – Детство я провела в одном поселке около испанской границы. Отец держал кафе с табачной лавкой. Нас было пятеро детей, я самая старшая. Клиенты были всегда одни и те же – таможенники, контрабандисты, летом иногда забредали туристы. Однажды ночью, мне было тогда девятнадцать, я села в машину одного клиента и уехала в Париж. Там провела год. Узнала все, чему обычно там учатся – как служить продавщицей в «Самаритянке», голодать, ужинать сухим хлебом, как наесться и напиться всласть и как приходится платить за такие пирушки, цену хлеба и что такое свобода, равенство и братство. Считается, будто это так много, но на самом деле это ничто в сравнении с тем, чему может научить вас один человек. Когда прошел год, я уже была по горло сыта Парижем и отправилась в Марсель. Мне было двадцать, а в этом возрасте всегда делают глупости, вот мне и захотелось поплавать на какой-нибудь яхте. Море и путешествия ассоциировались у меня с ослепительной белизной яхт. В бюро по найму местного яхт-клуба оказалось только одно вакантное место, официантки. Я согласилась. Яхта отправлялась в кругосветное путешествие, на целый год. Она отплыла из Марселя через три дня после того, как я получила это место. Это было в сентябре, утром. Взяли курс на Атлантику. На другой день, примерно через сутки, часов в десять, один из матросов заметил в море какую-то странную крошечную точку. Хозяин взял бинокль и разглядел шлюпку, в ней лежал человек. Она шла прямо на нас. Мы остановили машины, спустили трап. Один матрос вытащил его на палубу. Тот только сказал, что очень устал и хочет пить. Эти слова до сих пор звучат у меня в ушах. Всякий раз, когда мне хочется вспомнить его голос, я вспоминаю именно эти слова. В общем, слова как слова, какие мы говорим каждый день, но в некоторых обстоятельствах они приобретают какой-то особый смысл. Так вот, он произнес их и тут же потерял сознание. С помощью пощечин и уксуса его снова привели в чувство, потом заставили выпить чего-то крепкого. Он выпил и сразу заснул, прямо там, на палубе. Проспал он часов восемь. Я часто проходила мимо, очень часто, ведь он лежал недалеко от бара. И успела хорошо его рассмотреть. Кожа у него на лице была сожжена, облупилась от солнца и соли, ладони в кровь содраны веслами. Похоже, он много дней прятался где-то в засаде, пока ему не удалось стащить лодку, а потом столько же, если не больше, подстерегал какой-нибудь корабль. На нем были брюки защитного цвета, цвета хаки, знаешь, цвета войны и убийства. Он был молод, ему было всего двадцать. Но уже успел стать убийцей. А у меня едва хватило времени, чтобы набегаться по киношкам. Что ж, каждый живет как может. И, кажется, он еще и проснуться-то не успел, а я уже была влюблена в него по уши. Вечером, когда его накормили, я пришла к нему в каюту. Зажгла свет. Он спал. Только что вынырнул из таких пучин ужаса, ему и в голову не могло прийти, что в тот вечер найдется женщина, у которой возникнет желание оказаться с ним рядом, думаю, ему этого даже и не хотелось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116