Однажды вечером он слышал, как Пьеро насвистывал гимн Иностранного легиона, все одно к одному, и это еще больше укрепило его в прежних догадках. А потом и вообще наступил вечер, когда у Эпаминондаса отказал генератор, и тогда у него с Пьеро случился разговор совсем уж знаменательного свойства. Эпаминондасу удалось устроить дело так – ведь жаль было упускать такой удобный случай, – чтобы Пьеро поверил, будто эта беда приключилась с ним только что, хотя на самом деле все это произошло еще накануне, и будто он просто не в состоянии ехать дальше.
– Если это у тебя подшипники забарахлили, – сказал тогда Пьеро, – в них я немного разбираюсь, сейчас поглядим.
И сразу принялся за работу. По-моему, немного нервничал, заметил Эпаминондас. Разобрал генератор, подшипники оказались разбиты, он заменил их. Как только работа была закончена, Эпаминондас сделал попытку завести разговор.
– А потрясающее изобретение, если разобраться, – заметил Эпаминондас, – эти самые шарикоподшипники. Правда, сам-то я в этом ничего не смыслю, но все же.
– Да это как и со всем прочим, – отозвался Пьеро, – просто надо знать свое дело, вот и все.
Эту фразу насчет своего дела он произнес каким-то очень странным тоном. И Эпаминондасу показалось, что между этим тоном и – снова взялся он за свое – убийством Нельсона Нельсона существовала какая-то связь, пусть и отдаленная, но все равно связь…
– Тот, кто это придумал, – продолжил Эпаминондас, – уж точно, не король придурков.
– Может, он и не король придурков, – отозвался Пьеро, – только час уже поздний, и меня что-то ко сну клонит.
Эпаминондас извинился, что задержал его так долго. Но все же не оставил своих попыток.
– Нет, что ни говори, а шикарно придумано, – не унимался он.
– Что-то ты поздновато завосхищался, – возразил Пьеро, – вот уж двадцать лет, как все это придумали. И потом, уже десять минут первого.
Вроде бы на первый взгляд в этом разговоре и не было ничего такого особенного, однако в отказе продолжить разговор Эпаминондас усмотрел доказательство, пусть и не слишком уж явное, что тема задела Пьеро за живое.
Он закончил свой рассказ. Это все, что он мог сделать, подытожил он, будто речь шла о какой-то непреложной обязанности, какую он взвалил на себя, раз уж послал ей эту телеграмму – узнать, любой ценой разыскать этого матроса с Гибралтара. Извинился, что не смог на сей раз сделать ничего лучшего, что ему не удалось добыть более убедительных доказательств, поэтому приходится довольствоваться догадками, полагаться скорее на интуицию, чем на реальные факты. Хотя, добавил он, по его мнению, ими тоже не стоит пренебрегать. Тут я вспомнил, что это третья телеграмма, которую Эпаминондас посылает ей за два года. Я вдоволь насмотрелся на него и очень внимательно слушал, пока он рассказывал, и вдоволь насмеялся тоже. И все-таки, похоже, я ему поверил. И даже теперь, когда он закончил свою историю и сам уже не очень-то в нее верил, и сам вдруг ни с того ни с сего заподозрил себя, а не сплел ли он все это только для того, чтобы она приплыла за ним в Сет, потому что ему уже осточертело мотаться взад-вперед между Сетом и Монпелье и захотелось снова попутешествовать, – я все равно верил в его искренность. Думаю, и она тоже. Во всяком случае, уж у нее-то вид был явно довольный. А он, если он и выглядел слегка смущенным, то, может, отчасти потому, что вдруг обнаружил, как трудно, даже совершенно невозможно передать это сходство словами, и никакой рассказ не в состоянии описать его – даже ей…
Опустив глаза, он ждал, что она скажет. Она задала ему пару вполне банальных вопросов.
– Он брюнет?
– Да, брюнет. Волосы немного вьются.
– А глаза?
– Ярко-синие.
– Синие-пресиние?
– Если бы они были просто синие, я бы, наверное, и не обратил внимания, да, именно синие-пресиние.
– Подумать только.
Она задумалась.
– Что, и вправду такие синие, что это сразу бросается в глаза?
– С первого взгляда. Стоит только посмотреть, сразу приходит в голову: ну и ну, такие синие глаза не часто встретишь.
– Ну, а какие синие, как твоя рубашка или как море?
– Нет, как море.
– А какого он роста?
– Да трудно сказать. Немного повыше меня.
– Встань-ка.
И сама тоже поднялась с места. Они встали бок о бок. Голова Анны доставала Эпаминондасу до верхнего края уха.
– Вот я ему, – пояснил Эпаминондас, – достаю как раз дотуда, докуда ты мне.
Она подняла руку на ту высоту, которую он описал, над головой Эпаминондаса и долго его разглядывала.
– Было бы странно, – усомнилась она, – если бы ты настолько ошибся.
Она снова призадумалась.
– А голос?
– Чуть с хрипотцой, будто он всегда немного простужен.
Я засмеялся. Эпаминондас тоже. И она, но далеко не так охотно, как мы.
– И это тоже сразу заметно?
– Я, например, сразу заметил.
Она приложила руку ко лбу.
– А ты не сочиняешь?
Эпаминондас ничего не ответил. Как и я, он вдруг заметил, как она побледнела. Это случилось сразу после того, как он описал ей его голос. Никто уже больше не смеялся.
– А почему бы и не бензоколонка, – едва слышно проговорила она.
Потом встала и объявила, что едет туда. После чего через люк, что находился прямо у двери бара, спустилась в трюм. Там стояло два приписанных к яхте автомобиля. Я последовал за нею. Эпаминондас заколебался, потом вышел на палубу, как он сказал, предупредить Лорана, что надо поднять выездной люк. В трюме стояла кромешная тьма. Она не зажгла света. Резко повернулась ко мне и бросилась мне на шею. Ее била такая дрожь, что я было подумал, уж не рыдает ли она. Приподнял ей голову и понял: нет, она смеялась. Мы выпили всего одну-единственную бутылку шампанского, обычно, чтобы как следует захмелеть, ей требовалось куда больше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116