Когда фашист падал, все радовались за наших смелых летчиков. Я смотрела и все думала, что это ты сбил фашиста. Увидел наши страдания, прилетел и сбил его. И сейчас хочется верить в это, хотя хорошо знаю, что ты там, далеко под Ленинградом.
Была в военкомате, встала на учет. Здесь, в Вологде, создается аэроклуб. Устраиваюсь инструктором — летчиком.
Игорек, о нас не беспокойся. У нас опять все хорошо. Привет тебе от родителей и от всех нас.
Передай привет твоим боевым товарищам: технику Володе Дикову, Михаилу Ивановичу Багрянцеву, Мише Федорову, Гусейну.
Целую, твоя Валя».
Грицаенко слушает письмо стоя. Он держит в руке фуражку, Я дочитываю последние строчки. И он все еще некоторое время стоит передо мной молча.
— Да, — наконец тяжело выдавливает он. — Привет Багрянцеву, Федорову, Гусейну...
Снова наступает молчание, Я еще раз, теперь уже про себя, перечитываю письмо. ,
— А знаешь, — несколько позже говорит Грицаенко, — хорошо, что в мыслях других людей они живы. — Я понимаю, что это он о Багряицеве, Федорове и Гусейне. — И пусть Валя верит в это. Тепло письмо написано. — Лицо его светлеет. — Душевно как-то… Спасибо, командир…
Он надевает фуражку, поглаживает фюзеляж самолета:
— А «ястребок»-то у нас не тупоносый, а вон какой. Вы напишите жене о нем. Привет от нас с Борисом передайте. Добрая она у вас. На трудности не жалуется, и все у нее хорошо…
Саша снова привычно хлопочет возле самолета, раздумывая о чем-то своем. Накануне войны, 21 июня, он с разрешения командира уехал с семьей в Ленинград, а на другой день утром, еще не зная о начале войны, проводил свою Анну Петровну с ребятишками к родителям на Украину, в их родную Новую Карловку. А ребятишек-то четверо, и все мал мала меньше: Вере — шесть лет, Толику — четыре, Коле — два годика, а Гене — всего десять месяцев. «Пусть отдохнут, — думал Саша, махая рукой вслед отошедшему от перрона поезду. — Молочка попьют, фруктов поедят вдоволь, на солнышке позагорают. А уж побегать там есть где: степь — глазом не окинуть, и рядом речка Конка…» О том, что началась война, Саша узнал, возвращаясь в Низино, В тот час эскадрилья совершала уже боевые вылеты.
Теперь он, должно быть, думает о том, что фашисты где-то недалеко от Запорожья. Не продвинулся ли фронт к Новой Карловке? Не летают ли над ней вражеские самолеты? Писем от родных Саша уже давно не получал. Как-то они там? Что будет делать Анна Петровна, куда уйдет с такой оравой? Да и стариков не на кого оставить/Думы, думы…
ОН БОЛЬШЕ НЕ МОГ БЕЗ НЕБА
Постепенно обживаем новое место. Полным . ходом идет строительство землянок, сооружаются печки, заготавливается топливо. Грицаенко, Алферов и я устроились пока в капонире. Алферов притащил откуда-то целый ворох соломы, прикрыл ее самолетными чехлами. Получилось роскошное ложе.
Первые две ночи спать было не очень холодно, а сегодня уже по — настоящему зябко. Зябко, как мне кажется, потому, что нет в капонире моего самолета. Мы укрылись с головой чехлами. А осенний ветер свистит и как будто говорит мне: «Не будешь давать машину другим… Не будешь…. Не будешь…» — «А как быть? — спрашиваю я. — Как быть, если человеку летать не на чем? Мы идем на задание, а он на земле остается. День не летает, два не летает. Что делать, если машина его неисправна? Друзья ведут бой за Ленинград, а он, этот летчик, ходит взад — вперед, будто чужой, будто никому не нужный. И тычется он без дела во все углы. Мучается человек. И все на небо смотрит: не идем ли мы, как там у нас? Пытается, засучив рукава, помогать техникам, чтобы быстрее ввести в строй свою машину. Да разве они позволят! Они сами ночи напролет спать не будут, а силы летчика сберегут: „Отдыхайте, товарищ лейтенант, вам еще в бой идти»…»
Высовываю голову из — под чехла, смотрю в темноту капонира, и тяжко мне: капонир действительно пустой. За две ночи соседства с самолетом я уже привык различать в темноте его сильные крылья, устремленный вперед острый нос и похожие на уши гигантского животного лопасти винта. Грицаенко обычно ставит винт в такое положение, чтобы одна из лопастей смотрела вниз, а две другие — вверх. Мне всегда кажется, что истребитель, как чуткий молодой конь, вслушивается в ночную тишину прифронтового аэродрома...
И вот нет его, моего боевого коня. Нет, и никогда больше не будет моего истребителя № 13. А всего тяжелее и горше, что нет в живых нашего замечательного летчика — Владимира Широбокова, не вернувшегося сегодня с боевого задания. А как просил он меня, чтобы я позволил ему хоть разочек слетать на моей машине! «Только один раз, Игорек… Товарищи спасли мне жизнь в том полете… Не могу же я теперь сидеть без дела на земле, когда им так трудно», — твердил он, уговаривая меня отдохнуть и выпустить «боевой листок»…
Теперь я ругаю себя, что согласился. Уж лучше бы сам…
И как это только получилось? Я сидел уже в кабине, готовясь к вылету, когда он ко мне подошел. Подошел, как всегда, подтянутый, аккуратный даже в этом своем поношенном, видавшем виды реглане, положил руки на борт кабины и с такой надеждой взглянул на меня:
— Понимаешь?.. Я сейчас был у командира… Говорит: «Спроси у Кабероеа. Разрешит — я не возражаю»… А, Игорек?.. Нужно будет — и я поделюсь с тобой… Ведь починят же когда — нибудь мою одноногую…
Каким тихим, каким застенчивым был в кругу друзей на земле и как дерзко сражался в воздушных боях истребитель Володя Широбоков!,,
Лежу и думаю, думаю под свист ветра. И не могу представить себе, что где-то на другом берегу залива, в районе Стрельны, лежит груда обломков самолета, а под ней, под ней…
— Не спите, командир?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106