Что ж, идем на посадку. Александр Шилков и Николай Шестопалов успевают приземлиться. Но нас посылают обратно. Оказывается, никакой дополнительной команды с КП никто нам не подавал. Значит, это фашисты дезориентируют по радио наших летчиков.
Мы идем к Шлиссельбургу втроем: наш новый командир звена капитан Цапов, сержант Саша Потемкин и я. Над линией фронта барражируют два МЕ-109. Завязываем бой. Между тем сверху сваливается еще пара «мессершмиттов». Они проносятся куда-то вниз, вроде бы минуя нас, но тотчас же атакуют и зажигают самолет Потемкина. Саша покидает кабину и раскрывает парашют на высоте двух тысяч метров над самой Невой. Северо — западный ветер относит его к позициям противника. Вражеские истребители набрасываются на Потемкина, пытаясь расстрелять его. Мы отбиваем атаки.
Как же помочь Потемкину? Я подаю Цапову команду следовать за мной и, улучив момент, провожу свою машину под самыми ногами Саши. Попав в воздушную струю, его парашют скользит в сторону нашего берега. Пока я отбиваю атаки «мессеров», под ногами Потемкина проносится Иван Цапов. Чередуясь, мы проделываем этот маневр около пятнадцати раз. Вот уже Саша над береговой кромкой. Но уберечь его парашют от пуль нам не удается. «Мессера» все же продырявили его, и он только чудом держит напор воздуха. Когда же до земли остается несколько десятков метров, ткань парашюта рвется и он, блеснув белой змейкой, исчезает из глаз. По месту падения Саши фашистские минометчики открывают с противоположного берега огонь. Видя, что нас не взять и что парашютист уже на земле, вражеские истребители уходят.
Мы с Цаповым пролетаем над изрытым минами берегом, где наш товарищ должен был приземлиться, но не обнаруживаем его и возвращаемся на аэродром с горькой вестью: Потемкин, видимо, погиб.
Но, к счастью, это была ошибка. Поздно вечером поступило сообщение о чудесном спасении Саши, А на другой день он возвратился к нам. Возвратился в бинтах, но, как всегда, бодрый, неунывающий.
— На этот раз мне, кажется, повезло, — рассказывает Саша. — Парашют окончательно порвался метрах в семидесяти от земли. В общем, рухнул я под обрыв Невы и проделал в снегу глубокую нору. Лежу на дне, ощупываю себя. Вроде бы жив. Слышу, как рвутся мины на берегу. Потом все затихло. И вдруг вверху над моей голозой: «Хенде хох!» Смотрю — а там стоит наш солдат с автоматом. Стоит, трясет за стропы парашюта и кричит: «А ну вылазь, стерва!» К этому моменту я уже пришел в себя. Поправляю его: «Не стерва, а товарищ сержант». В общем, ребята — артиллеристы вытащили меня наверх из моей норы и оказали мне первую медицинскую помощь.
Помолчав и поправив одну из своих повязок, Саша сам не без удивления говорит:
— А ведь это был мой первый прыжок с парашютом.
— Не может быть! Как же тебя из училища-то вы пустили?
— А вот так. Когда мои друзья прыгали, я приболел и несколько дней пролежал в санчасти. Решено было, что при первой же возможности прыгну и я. Но нас перевели на сокращенную программу обучения, и вскоре состоялся выпуск. Совершить прыжок мне не удалось. Уже здесь, на фронте, веду, бывало, самолет, а как о прыжке подумаю, страшно становится, Сегодня же все само собой получилось. Вижу — горит самолет. Пламя обжигает лицо и руки. Не помню, как из кабины выскочил. Чувствую, что падаю, и первая мысль: «Кольцо!» Но где оно? Хватаю и не нахожу. Потом посмотрел — вот оно. Сразу потянул. Ну, конечно, рывок, и я болтаюсь вниз ногами. А над головой тугой, как парус, купол. Чуть не запел я от радости. Но уже в следующую секунду понял, что песня моя может быть последней. «Мессершмитт» повернул в мою сторону. Вот-вот прогремит очередь. В это мгновение кто-то из вас вышел наперерез «мессеру», и фашистские пули не задели меня. Только одна стропа была перебита.
— А ты видел, что тебя к немцам-то несет? — спрашиваю я у Саши.
— Ну как же, за боем я наблюдал. Но что меня ветерок в сторону противника оттаскивает, понял, когда вы проскочили подо мной и парашют основательно качнуло. Понял и, конечно, забеспокоился.
Потемкин посмотрел на свои забинтованные руки. Из — под бинтов видна была сорванная с ладоней и пальцев кожа.
— Стропы тянул, чтобы меньше сносило.
Цапов многозначаще поглядывает на меня и покачивает головой. «Сколько опасностей свалилось на человека за четыре минуты спуска на парашюте!» — как бы говорит его взгляд… Сегодня 18 января 1943 года. По случаю годовщины со дня присвоения нашему полку гвардейского звания к нам приехали артисты из Ленинграда. Идет концерт. Объявляя очередной номер программы, конферансье загадочно говорит:
Выступает заслуженный радист… Кто-то весело поправляет его:
— Артист, вы хотели сказать.
Но конферансье, оказывается, не ошибся.
— Выступает заслуженный — вы сейчас убедитесь в этом сами — радист вашего полка!
Он жестом приглашает его на сцену и добавляет:
— В последний час!
Все мы замираем от неожиданности. А радист откашливается и прямо — таки с артистическими интонациями в голосе произносит:
— Войска Ленинградского и Волховского фронтов соединились, товарищи! Блокада прорвана!
Что тут начинается, описать невозможно.
— Ура! — кричит зал. В овации участвуют и зрители и артисты. Наши ребята бросаются на сцену. Они хотят качнуть радиста, но тот своевременно исчезает за кулисами, предпочитая остаться в добром здравии.
С концерта я прихожу несколько позже Дармограя и Дука. Они поджидают меня. Львов вызван к командиру полка. Дармограй в темном углу землянки колдует над чем-то. Вскоре на столе уже стоят три кружки и кое-какая закуска.
При свете коптилки мы пьем за победу, возглашаем «ура» городу на Неве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106