Трудно очень пришлось. Семья жила на зарплату Зинаиды Ивановны, которая преподавала английский язык в педагогическом институте. Я уж не говорю об угнетении моральном.
А спустя ровно сорок лет, в 1989 году, когда газета «Комсомольская правда» выпустила свой юбилейный номер, собрав в нем материалы разных лет, была вновь напечатана давняя заметка бывшего корреспондента «Комсомолки» Григория Ошеверова, который сообщал о пленуме Новосибирского обкома комсомола, снявшем с работы бывшего первого секретаря Е.Лигачева.
Заметка была помещена без комментариев и породила немало досужих разговоров, а также откликов в прессе, по радио. Кое-кто из молодых журналистов начал даже на нее ссылаться — в качестве доказательства, что Лигачев, мол, еще в комсомольские годы был снят с работы за какие-то там непонятные делишки. На первый взгляд, перепечатка в «Комсомольской правде» заметки 1949 года — мелочь, газетный курьез, не более. Поначалу я так ее и воспринял, не придал ей значения. Но затем я понял, что нельзя это рассматривать в отрыве от всего того, что происходит в антисоветских средствах массовой информации.
Это горько, тревожно. Это опасный призрак прошлого.
А что касается давних обвинений в «троцкизме»… Семь месяцев я попросту бедствовал и хорошо понял тогда, кто тебе истинный друг, а кто — так себе, случайный попутчик. Были люди, которые от меня отшатнулись. Но зато были и другие — те, кто поддержал, не разорвал дружеских отношений, а в трудные времена это ценишь особенно. Благодаря им я не озлобился на жизнь. Наоборот, твердо уверовал, что рано или поздно в ней обязательно побеждает добро, справедливость. Я верил и верю людям.
На авиационный завод имени Чкалова, где я работал после окончания института, меня, разумеется, не взяли: не прошел по анкетным данным — оборонное предприятие. Пришлось основательно помыкаться, пока, наконец, что особенно было неожиданно для меня, предложили пойти лектором в Новосибирский горком партии.
Но окончательно вздохнул, распрямил плечи и понял, что самые страшные годы позади, — нет, даже не после смерти Сталина, а только после XX съезда КПСС.
Сказанного, думаю, вполне достаточно для того, чтобы понять и в полной мере оценить мое отношение к культу личности, к репрессиям. Вот почему с горькой улыбкой читал я иные публикации, в которых меня упрекали чуть ли не в желании вернуть прошлые времена. Как уже не раз говорил, отношусь к истории серьезно — воспринимаю ее целиком, многомерно, во всей полноте. Хорошо вижу в ней темные, трагические пятна, но по достоинству оцениваю и то положительное, то прекрасное, чего добились наша страна, наши люди. Я категорический противник черно-белого видения истории по принципу «или-или». Да, история неоднозначна, но ее недопустимо эксплуатировать в сиюминутных политических целях. Не уважать своих предков — постыдное малодушие, писал Пушкин.
В Томской области находится печально знаменитый Нарым — гибельный край политической ссылки, еще более суровый и отдаленный, чем Колпашево. Собственно говоря, Колпашево когда-то было центром всего Нарымского края, а само село под названием Нарым, основанное четыреста лет назад — старше Томска! — расположено почти на 200 километров севернее Колпашева.
Ссыльнопоселенческий Нарым ведет свою историю с декабристов, отбывавших там наказание. Туда же, в эти каторжные края, отправляли петрашевцев, участников польских восстаний, народовольцев. Затем пришел черед большевиков, которых гноило в Нарыме самодержавие, — эти места не миновали Сталин, Куйбышев, Свердлов. В тридцатых годах нашего столетия в Нарым ссылали раскулаченных крестьян. В общем, у Нарыма горькая, но в то же время и славная история. Много слез и печалей видел этот край, однако знал и высокие взлеты духа, мужества.
«Бог создал рай, а черт Нарымский край» — эта сибирская пословица метко отражает суровость здешних мест, и я часто повторял ее, имея в виду именно бывший каторжный Нарым.
В свое время в Нарыме организовали небольшой музей Старина. Позднее, после XX съезда КПСС, здесь была устроена экспозиция, посвященная ссыльным большевикам. Но она, конечно же, не отражала всей богатой и трагической истории Нарымского края и самого Нарыма — большого таежного села с «классической» сибирской архитектурой из дерева. Как первый секретарь обкома партии я часто бывал в Нарыме, слушал рассказы старожилов — очевидцев лихих ссыльных лет, знакомился с его прошлым. И в 1977 году у нас возникла идея превратить Нарым в исторический музей-заповедник, чтобы сохранить для потомков память о всех ссыльных, перебывавших в этом суровом крае, — от декабристов до репрессированных при Сталине.
Но, разумеется, в те годы самостоятельно осуществить такую идею местным решением было невозможно — обязательно требовалось согласие центра. Причем на весьма высоком уровне.
С просьбой рассмотреть этот вопрос я и отправился к Суслову.
Кратко напомнил Михаилу Андреевичу об истории Нарыма, а затем сказал: — Речь идет о том, чтобы превратить Нарым в мемориальное село. Мы просили бы рассмотреть нашу просьбу в ЦК и дать соответствующие поручения.
После короткой паузы Суслов ответил:
— Егор Кузьмич, мы не можем вас поддержать.
— Почему, Михаил Андреевич?
— Потому, Егор Кузьмич, что ваше предложение означает, что мы увековечиваем память и тех ссыльных, которые были осуждены при Советской власти…
Я был бы неискренним, если бы не сказал, что не исключал возможности именно такого по своей сути ответа. Но пытался настаивать, положил на стол записку обкома партии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156