ни я, ни Франсуаза, ни ее друг. Чтобы не пропадало добро, мы выпили эту бутылку (120) и надрались до того, что стали читать стихи по-русски и по-французски. И парижане признали, что лучше всех об их Париже написал наш И.Эренбург, хотя он был сталинист, стукач и вообще гад ползучий. И я ощутила законную национальную гордость. В кафе был жуткий средневековый подвал, и либералы задумчиво и с оттенком гордости сказали, что если к власти во Франции придут коммунисты, их в этом подвале будут расстреливать. Я предложила этого не ждать и разогнать французскую компартию, а заодно и социалистов. (Назавтра я час выступала по французскому радио, и французские левые, надо полагать, до сих пор мой визит вспоминают с ужасом и дрожью).
Париж, как искусство, принадлежит всем и никому. Франция — это попытка Средневековья взглянуть на себя со стороны даже в соборах XII-XVI вв. Они — как каменное кружево, где творчество и есть молитва. В Париже жизнь — это театр, где Спаситель — первый любовник, Страсти господни — премьера в Grand'Opera, Жанна д' Арк — примадонна, Генрих IV — благородный отец, а Ришелье — отрицательный персонаж, вроде Яго. Есть площади в 20м2, уютные, как веранда. И если Россия — это лаборатория и полигон человечества, место, где испытывают разные жуткие штуки, причем не на морских свинках, а на себе, то Франция, особенно Париж — это подмостки, где играют все сразу, от Мольера до Ануя.
Супермаркетов не было, но в уютных лавочках продавалось то же самое, что в Люксембурге, плюс знаменитые козьи сыры — сортов за пятьдесят. А булочные были в 10 квадратных метров, и каждая хозяйка сама пекла свои неповторимые оригинальные пирожные — «gateau maison». Никаких фабрик «Красный Октябрь» или «Большевик» не было и в помине. Все было частное: кафе, пирожные, сыры, окорока, хлеб. И все время хотелось плакать, потому что Это нельзя было унести в кармане. Это возможно только в Париже. Нельзя остаться в чужом театре, в крайнем случае можно посмотреть спектакль.
Ты уедешь домой, а театр останется здесь: огни, рампа, легкость, глубина, огонь, игра.
Ох, как был прав Эренбург! Только в этом он и был прав:
А жил я там, где, стар и сед,
Подобен каменному бору,
И голубой, и в пепле лет
Стоит, шумит великий город.
Здесь даже память нипочем,
От слова так легко и больно,
И там с шарманкой под окном
И плачет, и смеется вольность.
А в квартире Франсуазы не было центрального отопления (исторический памятник!), и горячей воды в ванной комнате (электронагревающийся бак!) хватало на пол-человека, а потом надо было ждать еще 2 часа. Перманентную горячую воду преподаватель Сорбонны позволить себе не могла. И я с нежностью подумала о нашем Лужкове, который дает нам столько горячей воды почти даром. Франсуаза сказала, что это пережитки социализма. Только бы он не спохватился! Франсуаза мне готовила «правильное» французское питание (отбивные из ягненка, сыр, клубника) и ворковала, что русские едят черт знает что, например, картошку и торты, а вот она пирожное съест только заодно со мной, первое за 5 лет. Последние парижские новости были таковы: Франсуаза ходит на занятия по каратэ и уже побила араба, который напал на нее прямо в метро. А ее подругу попытались изнасиловать прямо в лицее, где она преподает, причем ученик — араб. И директор не стал его исключать, сказав, что нельзя поднимать шум, ведь тогда получится, что они расисты. В мэры Парижа баллотируется один член партии Ле Пена, так у него программа, прямо как у Лужкова: Париж для парижан. Сена оказалась светло-зеленой, от нее пахло рыбой и морем. Здесь даже чувствовался соленый и горький Атлантический океан. Для нас Франция мала: от Парижа до Люксембурга доехать можно за полдня. Нашей бесконечности в 1/8 часть суши европеец даже объять не может, ибо он рационален, и его нарядный дом имеет стены, крышу, ставенки и крылечко. Тот самый общеевропейский дом, куда мы так ломимся, срывая с петель дверь и топча сапогами цветы в палисаднике.
Мы с Костей, Леночкой и Тамарой садились в синий прокатный Линкольн около Пантеона. Мы возвращались в свою камеру предварительного заключения, и в глазах элитарной Франсуазы читалась рязанская тоска солдатки, провожающей эшелон с мужем на фронт.
По дороге в одном кафе мы успели еще увидеть добрых и улыбающихся солдат НАТО, которые пили кока-колу. И мы подумали о своих солдатах, которые расстреливают женщин и детишек в Чечне.
«Увидеть Париж — и умереть». Это был как раз мой случай. Клетку распахнули только один раз, по недосмотру. Генерал Трофимов, Барсуков, Коржаков, Скуратов, ФСБ, Прокуратура Москвы шли по моему следу, принюхивались и завывая, как волчья стая.
Кто в клетке зачат — тот по клетке плачет.
И с ужасом я понял, что люблю
Ту клетку, где меня за сетку прячут,
И звероферму — Родину мою.
Мы возвращались в клетку, к себе. Когда самолет сел в Шереметьево-2 и мы прошли через «пограничный» турникет, у меня было такое чувство, как будто за мной захлопнулась тюремная дверь. И это предчувствие меня не обмануло: в августе меня остановят у этого турникета и не пустят в Италию по приказу Илюшенко (надеюсь, он вспомнил об этом в Лефортово; Бог воздает сторицей за зло). Венеции, Флоренции, Рима в моей жизни не будет. Это было лето 1995 г. А летом 1996 г. Мосгорсуд не разрешит мне поехать на 8 дней в Испанию. Кордовы, Севильи, Мадрида и Толедо не будет тоже. Они в КГБ привыкли к тому, что диссиденты ездят только в поезде «Воркута-Ленинград». И то на казенный счет. Увидеть Париж и умереть. Так все и случилось. Клетка. Во все посольства дали факс, что я «невыездная». Можно только навсегда в один конец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122