Дорога была «отвратительной», у коляски отвалилось колесо, так что пришлось задержаться в пути, а от Понтийских болот у Скотта немилосердно разболелась голова.В Риме они остановились в Каса Бернини. Первым делом Скотт побывал в соборе святого Петра — потому, что больше всего хотел взглянуть на могилу последнего представителя рода Стюартов; да и прочие достопримечательности Вечного города вызывали его интерес лишь постольку, поскольку были связаны с памятью об этой династии. О его собственных впечатлениях можно сказать теми словами, какими сам он в свое время описывал поездку Смоллетта по чужим странам: «В его состоянии даже руины древнего Рима говорили воображению не больше, нежели любые заурядные развалины; и посреди всего этого великолепия он мечтал о родном камине, любимом кресле и постели, в которой хорошо уснуть, забыв, — по возможности, навсегда, — о тщете этого неблагодарного мира». Из Рима выехали в пятницу 11 мая. Кто-то заметил, что они выбрали для отъезда несчастливый день, и Скотт возразил: «В суевериях есть своя прелесть, и порой они оказывают мне недурную услугу, однако я ни разу не позволял, чтобы они мне мешали или путали карты».На обратном пути его беспокойство возрастало с каждой оставленной позади милей. Его с большим трудом уговорили немного задержаться во Флоренции. Апеннины ему понравились, потому что напомнили о родной Шотландии, но он отказался осматривать Болонью, и даже в Венеции только мост Вздохов вызвал у него минутный интерес. Не останавливаясь, они пересекли Тироль, проехали Мюнхен, Гейдельберг и Франкфурт-на-Майне. Погода стояла мерзкая, однако он требовал, чтобы они ехали днем и ночью. 3 июня в Майнце он отправил последнее собственноручно им написанное письмо: просил извинения у Артура Шопенгауэра за то, что болезнь помешала ему принять философа. В Майнце же они погрузились на пароход. Проплывая вниз по Рейну, он, казалось, не без удовольствия созерцал ландшафты, незадолго до этого описанные им в «Анне Гейерштейн». Но после Кельна он потерял к путешествию всякий интерес, а 9 июня недалеко от Неймигена его разбил четвертый удар. Джон Николсон отворил ему кровь, и Скотт пришел в себя ровно настолько, чтобы настоять на продолжении путешествия. 11 июня в Роттердаме его внесли на корабль, а 13-го он уже находился в лондонской гостинице «Сент-Джеймс».Дети Скотта собрались у его постели, и он благословлял их всякий раз, когда к нему возвращался дар речи. Однако на протяжении трех недель он большей частью пребывал в беспамятстве или полубреду: то ему казалось, что он все еще на пароходе, то представлялась толпа, громившая его в Джедбурге. Не исключено, что какие-то воспоминания, относящиеся к этому времени, если даже не к 1819 году, когда Скотт был тяжело болен, вдохновили Локхарта на описание сцены, якобы имевшей место 17 сентября у постели больного. Как пишет Локхарт, Скотт сказал ему: «Друг мой, будьте человеком добрым — добродетельным — верующим — будьте добрым. Ничто другое не утешит вас, когда вы возляжете на это ложе». Но даже в тех случаях, когда на протяжении этих последних недель своей жизни Скотт и приходил в сознание, он находился в таком помрачении рассудка, что описанную Локхартом сцену следует посчитать чистым вымыслом. В этом мнении нас еще сильнее утверждает письмо, хранящееся в Абботсфордском фонде Национальной библиотеки Шотландии Одна из родственниц сэра Вальтера советует Локхарту в этом письме сообщить что-нибудь в доказательство истинной религиозности Скотта, так что, возможно, Локхарт счел своим святым долгом преподать потомкам урок нравственности. Ему не пришло в голову, что все необходимые им уроки морали преподает людям сама жизнь и что литература занимается тем же — в тех случаях, когда писатель не задается осознанной целью кого-то чему-то учить, Другое свидетельство, что знаменитая сцена у постели была выдумана Локхартом с началу и до конца, можно найти в «Жизнеописании лорда Литтлтона» доктора Джонсона; слова лорда на смертном одре — «Милорд, будьте добрыми, будьте добродетельными, ибо вам предстоит оказаться на моем месте» — сокращенный вариант наставления, которое вложил в уста Скотта его биограф.В те летние дни 1832 года внимание всего мира, казалось, было приковано к «Сент-Джеймсу». Газеты ежедневно публиковали бюллетени о состоянии здоровья Скотта, члены царствующего дома осведомлялись о том же, правительство в случае необходимости предлагало помочь деньгами, а занятые по соседству строители старались производить как можно меньше шума.Неоднократно выражавшееся Скоттом желание вернуться домой в конце концов сломило даже сопротивление медиков, и 7 июля его перенесли в карету, а карету вкатили на пароход. Через два дня, не приходя в сознание, он был доставлен в родные места. 11 июля началась завершающая часть его прощального путешествия. Когда карета достигла долины Галы, Скотт очнулся и пробормотал названия некоторых мест. Как только взору открылись Эльдонские холмы, он пришел в возбуждение, а вид Абботсфорда заставил его встрепенуться и вскрикнуть от радости. Понадобились общие усилия Локхарта, врача и Джона Николсона, чтобы не дать ему выскочить из кареты. Он пожирал глазами построенный им особняк и лес, посаженный собственными руками. Его внесли в столовую, где была приготовлена постель. Он не сразу разобрался, что к чему, но потом признал старого друга: «Вилли Лейдло! Эх, парень, сколько раз я о тебе вспоминал!» Собаки прыгнули к нему на колени, принялись лизать руки, он разрыдался и лишился чувств.Какое-то время он периодически бывал в ясном сознании, и тогда его катали в кресле по саду или по дому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118