В проборе посредине видна белая кожа. С крошечными частичками перхоти.
— Можно я буду называть тебя Клейтон, да? Ну, Клейтон. Ха ха. Хо хо. Может устроим вечеринку? Точно. Устроим.
Идем, пошатываясь, по гранитному тротуару. Группа темных фигур с пакетами в руках. Вероника идет, пританцовывая, впереди, они следуют за ней. Я иду замыкающим с саквояжем в руках. Представлен сотне нежданных городских друзей. Счастливых и всепрощающих. Веселых и беззаботных. Предлагающих выпить, сигареты и сочувствие. Все эти дни я жил с тяжелым сердцем среди зубчатых стен под свинцовой крышей, дрожал от взрывов за обедом, мок во время спасательной операции в море и оказался по уши в долгах. А теперь я в теплом окружении хороших друзей.
Вверх по ступенькам высокого дома с зеленой дверью. Между колоннами и чугунными перилами. В конце длинного зала еще раз поднимаемся по ступенькам. Одна лестничная площадка, другая. Пока не доходим до самой последней наверху. Под карнизом втекают гости. В уютные комнаты. Переходящие одна в другую. Стеганные покрывала. Цветочные вазы. Хлопают пробки. Затихают раздоры. И щелкая ими прямо у себя под ушами, с кастаньетами выходит, танцуя, Вероника.
Джентльмены вальсируют. Другие морщатся. Одна женщина и все эти мужчины. Обсуждают архитектуру. Сидя друг у друга на коленях. Какой у тебя длинный и толстый. Руки в ширинки. Дай мне посмотреть. Вытащи, растяни и сравни. А я пока ретируюсь на кухню. Стою, ежась, сильно постукивая пальцами по лацканам. Может тут на плите закипает молоко. Для меня, чтобы согреться после долгого путешествия.
— А, вот вы где. Вы должны пойти посмотреть, как танцует Виктор. Он там извивается обнаженным.
Клементин со стаканом молока. И печеньем. Голый джентльмен на фоне книжного шкафа. Вертится под щелканье кастаньет Вероники. Застенчиво краснея от взглядов зрителей. Два парня сидят друг на друге. Поднимают взгляд от альбома с вырезками. И снова опускают взгляд. Переворачивают с широко раскрытым смеющимися глазами страницы. С висящими перпендикулярами и горизонтальными женскими пипками. Можно возвращаться в свой невинный замок. С обычными змеями, боем быков и Глорией, мгновенно достигающей оргазма. Где моим последним распоряжением Персивалю было. Если кто-либо снова спросит, босс у себя. Сказать, да. Но по уши. В долгах. И просит его не беспокоить.
Пол потрескивает под весом тел. Вероника крутится между стоящими джентльменами, ловко щекоча то тут, то там пружинисто вскакивающий член. Пока вся тусовка не замирает при виде кулака, появившегося сквозь кремовую панель двери, за которым последовала огромная черноволосая набриолиненная голова с улыбающимся лицом.
— Ну, как вы здесь?
Входит джентльмен с огромным животом, пупок перепоясан ремнем. Вся остальная одежда торчит у него под рукой. Маленький остренький пенис болтается из стороны в сторону, пока он пробирается к Веронике. Смачно целует ее в щеку.
— Как поживаешь, Вероника?
— Обязательно было ломать мою дверь?
— Это был всего лишь дружеский акт, чтобы попасть на вечеринку, не пугая тебя моим неожиданным появлением. А сейчас ради любви к Богу, возрадуйся, пока не наступило телесное наказание.
— Какой ты отвратительный тип!
— Ни в коем случае.
— Прошлый раз ты мне тут нагадил прямо на пол. То место все еще воняет, хотя я его так отмывала.
— Моя дорогая, я слишком изумлен, чтобы отрицать такое несуразное обвинение. Поэтому и не буду. И признаю это. Я действительно наложил кучу тебе на пол. Но только вон там в углу, где она никому не мешала.
— Какая гадость!
— А что мне было делать, рисковать здоровьем в туалете, где бациллы так и прыгают на тебя с кафеля. Нельзя же быть такой негигиеничной.
— Кто-нибудь врежьте ему, пожалуйста.
— Мадам, я вообще то пацифист, но если хоть кто-нибудь из мужского пола, строящий здесь из себя женщину, рискнет шевельнуть в мою сторону хотя бы своим членом, то городской муниципалитет захочет узнать, кто разрешил снести настоящее строение.
— Я больше не потерплю такого варварского неприличия.
— Я, мадам, конечно, непричесанный, не прилизанный, не прирученный, неизысканный и неотесанный, но как вы смеете. Как вы смеете называть меня неприличным, если я не собрал еще всю свою плоть для незабвенного позирования на пьедестале в соответствующей позе святого и ученого. Которые оба, несмотря на их набожность и ученость, всегда должны были опорожнять свой кишечник.
— Вот вы и опорожнили свой и сделали из этого сэндвич. И положили в наш пакет для ланча на пикнике.
— Мадам, я сражен.
— А один из самых дорогих мне друзей развернул его и упал в обморок.
— Покарайте меня. Как раб я на колени падаю пред вами. Но отрицаю это. Такое обвинение — открытый вызов, брошенный в лицо моим исключительным принципам. Ваша гребаная ле ди да дражайшая подружка, между прочим, возражала, чтобы я сел и посрал рано утречком на газоне, пока вся ваша компашка наблюдала с террасы, как вы побеждаете на последней двухсот метровке.
— Так вы признаете это?
— Признаю? Абсурд. Я отрицаю это. И сообщу о вас и леди Макфаггер обществу любителей экскрементов.
— Вон из моей квартиры. И тот час же.
— Нет, не тот час же. Такой час еще пока не наступил. И не наступит до тех пор, пока я с кем нибудь не трахнусь-бахнусь.
— Пожалуйста, кто-нибудь отлупите его за меня. Он нагадил в сэндвич моей подруги. Размазал его как масло и положил в корзину со съестным для пикника. Отлупите его.
— Мадам, я здесь стою. Абсолютно голый перед вами только с ремнем на животе ради приличия. И не желаю никому зла. Даже женщине. Но если меня подопрет, то во имя справедливости я должен опорожниться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93