.. Правда, вместе со всем этим отпала необходимость раз в месяц выстаивать очередь в кассу за зарплатой, но об этом Катя решила пока не думать, чтобы не портить это восхитительное ощущение свободы разной бытовой дребеденью.
Она вступила в старые кварталы, как охотник вступает в лес в первый день охотничьего сезона. Глаза неустанно шарили по стенам и крышам, а руки лежали на камере, как на ложе двустволки. “Руки на затворах, голова в тоске...” Отец очень любил Окуджаву. Больше Окуджавы он любил, пожалуй, только свою работу, да еще иногда, впрочем, довольно редко, ее, Катю.
Потом она забыла обо всем постороннем, потому что началось то, что она, подобно своему отцу, любила больше всего на свете — работа. “Конечно, — подумала она мимоходом, — мне легко любить свою работу: все-таки я не гайки калибрую и не строчу семейные трусы. Хотя вот Толоконникова, например, свою работу не любит, для нее фотографировать — все равно, что трусы строчить или мешки с мукой разгружать... Далась тебе эта дура с ее ногами”, — одернула она себя и принялась за дело. Три часа кряду она переходила из одного старого дворика в другой, выбирала ракурсы, меняла объективы, получила три или четыре не совсем пристойных предложения, на которые отвечала за недостатком свободного времени кратко, энергично и тоже не вполне пристойно, выслушала не менее десятка жалоб на протекающие потолки и засорившуюся канализацию, к каковым давно привыкла. Видя человека с камерой, аборигены неизменно принимали его за корреспондента, как минимум, “Комсомольской правды” и цугом шли к нему в поисках справедливости или хотя бы отмщения. Она даже записала кое-что из этих жалоб в блокнот, чтобы отвязаться — по опыту она знала, что пускаться в объяснения бесполезно, статус же корреспондента давал некоторые преимущества при передвижении в этих мрачноватых дворах-колодцах, где не очень-то жаловали любопытствующих чужаков.
В кассете оставалось не более десятка кадров, когда она решила передохнуть. Найдя уличное кафе, она взяла чашку кофе и уселась на пластиковый стул под красно-белым зонтиком с рекламой “Лаки страйк”, умиротворенно щурясь на неяркое солнышко, понемногу отпивая из чашки и благодушно покуривая. Катя чувствовала, что ее сегодняшняя охота была удачной, хотя окончательно все прояснится, конечно же, только дома, в тусклом красном свете фотографического фонаря.
Время близилось к полудню, и выпущенный, наконец, на волю Валерий Панин по кличке Студент, добравшись до дома пропавшего без вести коллекционера Юрия Прудникова, придирчиво осматривал свой проведший сутки на обочине дороги “порше”, а невыспавшийся майор Селиванов приступил к отработке версии, по которой Панина подставил кто-то из их с Прудниковым общих знакомых. Дело было за малым — найти такого знакомого, но майор не отчаивался, свято веря в результативность обыкновенной, навевающей тоску своей монотонностью будничной работы.
Внимание Кати привлек остановившийся на углу мужчина в длиннополом пальто. У мужчины было очень необычное, запоминающееся лицо. Оно не было красивым, но поражало какой-то особенной значительностью, осмысленностью, сквозившей во всех чертах. “Бабы на него должны пачками вешаться”, — решила Катя, торопливо навинчивая на камеру длиннофокусный объектив — кадр должен был получиться редкостный: одухотворенное лицо, тронутые сединой виски, а на заднем плане — перспектива старой улицы, желтью липы... Она навела резкость и трижды торопливо щелкнула затвором “минольты”.
Мужчина вздрогнул — у него, похоже, был отменный слух — и резко обернулся в тот самый момент, когда Катя опускала аппарат. Он поднял руку, словно пытаясь запоздало прикрыть лицо, но, поняв, видимо, что уже поздно, быстро оглянулся по сторонам и широко зашагал прямиком к зонтику, под которым сидела Катя. Было очевидно, что перспектива сделаться фотомоделью не привела его в восторг.
Когда он приблизился. Катя поняла, что расстояние многое от нее скрыло. У незнакомца были мешки под глазами, небритый подбородок, а от крыльев носа к уголкам рта залегли глубокие грубые складки. Вдобавок ко всему, этот человек имел неприятную привычку потирать шею под подбородком с таким видом, словно его недавно вынули из петли. Левая рука у него была толсто и неаккуратно обмотана несвежим бинтом, сквозь который в одном месте проступило бурое пятно.
— Вы меня снимали? — без предисловий обратился он к Кате и потер шею здоровой рукой.
— Здравствуйте, — сказала ему Катя.
— Здравствуйте, здравствуйте... Вы только что снимали меня, мне не показалось?
— Вам не показалось. А вы что, имеете что-нибудь против?
— Именно. Прошу вас, отдайте мне пленку.
— Да вы что, с ума сошли? Вы секретный агент или верите, что фотографии можно использовать для колдовства?
— Милая девушка, вас совершенно не касается, кто я такой и во что я верю. Если вы не хотите отдать пленку из простой любезности, я могу ее купить. Сто долларов вам хватит?
— Послушайте, — терпеливо, как капризного ребенка стала вразумлять его Катя. — Эта пленка не продается и не отдается, потому что она мне нужна. Я работала над ней целый день, и вовсе не собираюсь лишаться всего из-за одного несчастного кадра. Это творческая работа, понимаете? Мой шанс, если хотите. Но если вас так пугает перспектива быть запечатленным, я могу твердо пообещать, что не стану печатать ваши фотографии и уничтожу негативы сразу же после того, как пленка будет проявлена. Вас это устроит?
— Нет, — после короткого раздумья сказал мужчина, — не устроит. Я должен быть уверен.
— Если вам мало моего слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113