— Подвезете? — обрадовался я.
— Тут и везти нечего, — ухмыльнулся честный таксист. — Видите девятиэтажки?
Три минуты ходьбы, не больше. И там увидите пьяненького мужика на постаменте.
Это и будет ваш Никитин.
Таксист не соврал. Я лишь теперь сообразил, отчего воронежцы в разговорах со мной проявляли поразительную недогадливость: я просто-напросто не о том спрашивал. Я-то допытывался о местонахождении монумента стихотворцу, попавшему в школьные учебники. Мне же следовало бы расспрашивать о памятнике нетрезвому дядьке, которого мутит после вчерашнего. Может быть, скульптор где-то вычитал про склонность поэта закладывать за воротник, но вероятнее всего позу утреннего страдальца он придал своему герою непроизвольно, по наитию. Или вдохновляясь собственным опытом. Теперь-то, кстати, мне становился понятен и заголовок стихотворения Иннокентия Пеструхина. Здешний Никитин мог бы задуматься об одном-единственном: утро, башка трещит после вчерашнего, и где бы найти лекарство от вечной расейской болезни?..
Газетный киоск стоял тут же, в пяти шагах от постамента. Внутри его, по всем законам природы и поэзии, обязан был находиться господин Пеструхин-Паркер собственной персоной. Но сегодня я уже столько раз ошибался, что из чистого суеверия решил немного выждать и присмотреться. Усиленно делая вид, будто осматриваю памятник наклюкавшемуся Ване, я косил глазами в сторону. Ждал, не подойдет ли кто, не высунется ли хозяин из-за кип своей периодики. Терпение мое было вскоре вознаграждено. Юноша с прической панка подрулил на скрипучих роликах к киоску и громко проорал:
— Эй, Пестрый! Есть у тебя «Спорт-экспресс»? Ответ, которого я не слышал, был, похоже, отрицательным. Юный панк досадливо притопнул роликом, сплюнул на асфальт и почесал дальше, распугивая своим скрипом окрестных голубей. Я же, оторвавшись от созерцания похмельного Ивана Саввича, приблизился к киоску и глянул внутрь.
Среди газет сидел сравнительно молодой человек, похожий на свою фотографию в журнале: такой же тусклый и блеклый, с копной серых волос на голове. Пестрым такого субъекта можно было назвать в единственном случае. Если фамилия его была Пестряков или Пеструхин.
— Что вы хотите? — спросил меня киоскер. — «Курьер» кончился, «Спорт-экспресса» вообще не завозили… Есть «Сегодня», но только позавчерашний номер…
— Нет-нет, — сказал я. — Вообще-то я люблю осматривать газеты, но сейчас они меня не интересуют. У меня к вам сугубо философский вопрос. Ответьте мне честно: о чем задумался Никитин, певец лесов, полей и рек? Тридцать секунд на размышление.
Лицо киоскера из серого стало нежно-розовым.
— Вы… вы читали мои стихи? — удивленно прошептал он.
— Читал, и очень внимательно, — подтвердил я. —Хотите, покалякаем о литературе? Только пустите меня внутрь. Ужасно неудобно разговаривать о литературе вот так, через окошечко…
В гамме цветов на лице киоскера появился еще один темно-красный. Это зарделись уши.
— Вы — из журнала? — завороженно глядя на меня, спросил киоскер. — Но я слышал, что «Новый молодежный»…
— Я — из Москвы, — обтекаемо ответил я. — Да вы не бойтесь, я на вашу выручку не посягну. Слово Штерна.
— Ой, — встрепенулся Иннокентий, сообразив, что я по-прежнему снаружи, а не внутри. — Сейчас открою!
Через несколько минут я уже восседал на табурете в углу полутемного газетного киоска. Иннокентий, отдавший мне единственную мебель, соорудил себе сиденье из пачек старых газет и каких-то картонных коробок. Вид у киоскера был ошеломленный — если не сказать «обалделый». Похоже, я был первым из посетителей, кто сам прочел его крошечную журнальную подборку.
— Вы интересуетесь поэзией? — смущенно осведомился Пеструхин. — Ко мне нечасто заходят. Вернее, совсем не заходят… Эти даже и не знают, как меня зовут. Пестрый — и весь разговор. Сидишь тут, варишься в собственном соку…
Ой, извините, вам, наверное, неинтересно это слушать?
— Отчего же, напротив, вежливо проговорил я, не желая обижать молодого поэта. — Меня ведь и вправду привели сюда ваши стихи:.. Хотя гораздо больше меня интересует ваша проза.
Иннокентий Пеструхин вздрогнул — то ли от моей последней фразы, то ли от неожиданно резкого стука в окошко. Киоскер протянул руку, чтобы открыть, но оно и так уже распахнулось внутрь от мощного удара. Удивительно, что стекло еще уцелело, не разбилось вдребезги.
— Эй, Пестрый! — пророкотала круглая рожа, явившаяся в окошечке. Хотя сюда к нам просунулась только голова и частично шея, места в киоске сильно поубавилось. На мощной шее висела золотая цепь толщиной в.полпальца.
Иннокентий Пеструхин сразу сжался.
— Эй, Пестрый! — повторила рожа с цепью, не обращая на меня никакого внимания. — Ты зачем Владьку спровадил? Я ж тебя по-хорошему предупреждал: каждое утро ты мне оставляешь «Спорт-экспресс»!
— Сегодня «Экспресс» не завозили, — прошелестел Иннокентий. — Я бы оставил, Муки, мне не жалко…
— Завозили или нет — мне по барабану, — оборвал круглорожий Муки. — Щас пойдешь на вашу базу и в зубах притащишь мне газету.
— Я не могу, — тихо, но твердо сказал Пеструхин. — Вы же знаете, мне нельзя бросать киоск до обеда. После смены я могу сходить, а вот во время…
— Тогда я тебя удавлю, — спокойно пообещала рожа в окошечке. Я догадывался, что этот Муки несколько преувеличивает свою угрозу, однако хамский тон меня сильно выводил из себя. Кроме того, я не выношу, когда посторонние без уважительных причин прерывают мой разговор.
— Господин Муки, — вяло произнес я. — Пожалуйста, закройте окошко с той стороны. У нас с Иннокентием важная беседа, а из вашего рта так воняет…
— Что-о?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139