Наверняка сочинил я пока нечто более компактное. Рассказики. Лирические зарисовки про лютики-цветочки, коров-пеструшек… Уже правдоподобнее. Или, быть может, стихи?
Совсем хорошо.
Из справочного отдела Ленинки я перешел в отдел текущей периодики и для начала заказал несколько последних номеров самых разных журналов, отдавая предпочтение тем, что поскромнее.
Я ведь и сам — поэт скромный, без больших амбиций. В «Новый мир» и в «Знамя» я не полезу: там отошьют, и будет мне трагедия на всю жизнь. По системе Станиславского я вжился в образ поэта Пеструхина и принялся листать сперва журнальчики с самыми малообещающими названиями и с самыми блеклыми обложками.
Через полтора часа, когда я уже засомневался было в своей первоначальной версии, мне повезло.
В номере втором «Нового молодежного журнала» обнаружилось три стихотворения за подписью «Ин. Пеструхин». Поскольку никаких других имен, кроме Иннокентия, за сокращением скрываться не могло, я сделал вывод: кадр мой. Лицо на бледненькой фотографии разобрать было непросто, лишь с некоторой долей вероятности можно было предположить, что Кеша — скорее худощав, нежели толст, и скорее блондин, нежели брюнет. Подпись под фото лаконично извещала, что поэту — двадцать шесть лет, что он медик по образованию и живет в провинции. В какой именно провинции, высокомерно не уточнялось. Вдобавок и сами стихи журнал печатал под нагловатой рубрикой «Пошла писать губерния…» — что должно было, по всей видимости, намекать на полвека технического и прочего прогресса, разделяющего столицу и периферию. Вообще журнальчик был с фанаберией, поэтому я, отправляясь в вестибюль — звонить по редакционному телефону, — предвидел долгий и неприятный разговор с редактором, завом поэзией или кто там окажется на другом конце провода.
Однако разговор оказался коротким.
— Алло! — жизнерадостно произнесла трубка.
— Добрый день, — сказал я. — Я надеюсь узнать у вас о поэте…
— Напрасно надеетесь, — голос в трубке сразу сделался скучным. — Вы, наверное, в журнал звоните?
— Да, — сдержанно подтвердил я. — В «Новый молодежный». Вот тут телефончик указан.
— Закрылся ваш журнал, — ничем не порадовал , меня скучный голос. — Уже месяца два как закрылся. Денежек нема. Теперь тут у нас фирма…
— Ну, извините, — сухо проговорил я и собирался уже дать отбой.
— Эй! Эй! Подождите! — неожиданно встрепенулся голос. — Куда вы? Раз уж позвонили, может, закажете у нас партию гигиенических тампонов?
— Всего доброго, — ответил я.
— С десятипроцентной скидкой! — поспешно произнес голос. —А?.. С пятнадцатипроцентной!..
Вместо ответа я положил трубку на рычаг. Ситуация осложнялась, но не фатально. Всегда существовал шанс вычислить автора при помощи его же произведений. В детективном рассказе Чапека сыщик благодаря всего одному стихотворению поэта-авангардиста нашел точный номер автомобиля, сбившего бабку.
А у меня есть целых три стихотворения, к тому же поэт — как я успел уже заметить — тяготеет к классическим формам и ударным рифмам, типа «любовь — кровь».
Частный детектив, даже моей специализации, не обязан разбираться в поэзии.
Он обязан разбираться в торговой конъюнктуре, марках бумаги, типах переплетов и характере тонких взаимоотношений между книжными гауляйтерами всея Москвы.
Поэтому знатоком и тем более ценителем стихотворной продукции я не являлся.
Однако первых два стиха Ин.Пеструхина, на мой непросвещенный взгляд, были никуда не годными: в них присутствовало лирическое сюсюканье, презираемое мной еще со времен совместной жизни с супругой Натальей. Когда моя домашняя гюрза, поджав губки, именовала меня Яшиком или Яшунчиком, я догадывался, что две трети моего милицейского жалованья, отданного на ведение хозяйства, уже перекочевало в карманы торговцев импортным дамским тряпьем. Должно быть, поэт Иннокентий еще не испытал всех прелестей семейной жизни и не подозревал о превращении каждой второй Беатриче в Бабу Ягу. Или, быть может, подозревал и просто прикидывался Вертером, чтобы пустить пыль в глаза своей Лотхен и потом смыться не заплатив…
Так или иначе оба произведения Пеструхина оказались для меня абсолютно бесполезными. Лютики-васильки и прогулки при луне возможны были на всей территории нашей Родины, кроме разве что районов Крайнего Севера во времена полярной ночи. Нарьян-Мар и порт Находку я, пожалуй, мог бы исключить из списка, но провинция у нас и без них остается необъятной — по вертикали и по горизонтали.
Третье и последнее стихотворение Иннокентия понравилось мне не в пример больше. Называлось оно «О чем задумался, Никитин?» и в нем ни слова не было о любви. Это были горькие размышления поэта о печальном своем житье-бытье, в процессе которого он, стихотворец, вынужден с утра до вечера торговать газетами у ног бронзового поэта Никитина, «певца лесов, полей и рек». Правда, лично для меня причина пеструхинской горечи так и осталась за кадром. Я так и не понял, что же больше угнетает лирического героя — необходимость зарабатывать на жизнь торговлей газетами или сам факт пребывания одного поэта у пьедестала другого.
По-моему, обе неприятности были делом поправимым: достаточно было сменить ассортимент (с газет перейти, допустим, на книги) либо просто-напросто передвинуть свою точку подальше от памятника. Однако в данном случае жалобы героя становились для меня воистину манной небесной. Монументы великим людям воздвигают, к правило, у них на родине. Я быстро выяснил, о Никитин Иван Саввич (1824— 1861) родился в Роде Воронеже, там же и скончался. Таким образом я получал не только город, где проживал Петрухин, но и координаты его торгового места.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139