Тупо глядя на него, Саня выцедил свою поминальную порцию — уже вторую за утро — и шумно задышал открытым ртом, опять не притронувшись к скудной закуске. Громов не возражал. Снова взялся за бутылку. и восполнил образовавшуюся пустоту:
— Давай… Как говорится, за упокой души…
— Вы тоже пейте, — сварливо распорядился Саня. — До дна. Мы похоронили её, как собаку. Хотя бы помянуть по-человечески можно?
«Можно было и похоронить по-человечески», — мысленно возразил Громов, но вслух спорить не стал, послушно перевернул чашку над запрокинутым ртом.
«Можно» не всегда означает «нужно». Хоронили бы Ксюху другие люди. Он и Саня сидели бы сейчас в разных, но очень похожих кабинетах и отвечали на однотипные вопросы протокола. И все они в конечном итоге свелись бы к одному: зачем вы, гады такие, хорошую девочку загубили, зачем следователям головы морочите байками про бандитскую пулю? Потом, выяснив, кем является Громов, милиционеры предоставили бы его заботам ФСБ, зато за Саню взялись бы с удвоенной энергией… Не хочешь по-хорошему, будет по-плохому! На голову противогаз и «черёмухой» туда, «черёмухой»! Колись, сволочь! Кайся слезоточиво в своих грехах!
Эрик? Какой такой Эрик? Честных бандитов, имеющих высоких покровителей, милиция не тревожит по пустякам. Во-первых, это опасное и неблагодарное занятие. Во-вторых, у Эрика все равно найдётся множество свидетелей, которые присягнут, что во вторник он целый день проторчал у кассы за пособием по безработице, после чего раздавал эти гроши голодным нищим, рыдая от собственного благородства. Представив себе эту картину, Громов невесело усмехнулся, но взгляд его оставался неподвижным и пустым. Перед его глазами все время находилась одинокая чашка, наполненная для той, которая уже никогда не пригубит из неё.
Проследив за громовским взглядом, Саня страдальчески сморщил небритое лицо и молча выхлебал новую дозу. Пока что водка не оказывала на него заметного воздействия. Ещё давало знать о себе невыносимое напряжение последних часов. Возможно, Саня в мыслях все ещё грёб к острову широкой доской, заменявшей весло, холодея от горя и ужаса перед тёмной водой, плескавшейся у самой кромки глубоко осевших бортов. А может быть, он до сих пор лопатил глинистую землю, неумело пробиваясь сквозь хитросплетения корней в сырую темноту. Или, всхлипывая от усталости, опускал туда нелепый гроб… Бросал на его крышку первую горсть влажной земли…
Он так бы и копал руками, если бы перед ним не вонзилась в землю лопата. Он так бы и сидел у могилы, пригорюнившись, если бы Громов, не давая парнишке времени на раздумье и передышку, не сказал жёстко:
— Некогда отдыхать. Землю утаптывать надо.
Саня посмотрел на него, как на безумца, предложившего поплясать на чужих костях.
— Как можно? — возмущённо спросил он. — Она же там…
— Хочешь, чтобы кто-нибудь взялся по свежим следам клад искать? — Громов прищурился. — Утаптывай. Так надо.
— Нет. — Саня покачал головой. — Я не буду. Это вы уж как-нибудь без меня…
Пришлось браться за дело самому, сознавая, что каждое топанье ног по взрыхлённой земле гулко отдаётся в Санином сердце болью и ненавистью. Чтобы избавиться от его обжигающего взгляда, Громов сунул ему большой складной нож и распорядился:
— Ступай резать камыши. Охапки складывай сверху.
— Зачем?
Громов изобразил удивление:
— Разве ты не знаешь, зачем? Не догадываешься?
Он не мог позволить себе проявить жалость. Сочувствие — это лишь наркоз, обезболивающий, одурманивающий наркоз, который на деле не снимает боль и не уменьшает её.
— Делай, что тебе ведено, — буркнул Громов, не дождавшись ответа на свой вопрос. — Надгробья не будет. Речей, венков и цветов — тоже. Мы просто разведём здесь костёр. Не нравится? Но я предупреждал тебя насчёт черты, помнишь? Переступил? Иди дальше. Обратной дороги нет.
Саня ничего не возразил на это, не смог возразить.
И вскоре в серые предрассветные сумерки взмыло оранжево-жёлтое пламя, трескуче вспороло воздух, вгрызлось с чавканьем в камыши, поглотило их и стало расползаться во все стороны по проплешинам сухой травы, приготовленным для огня заботливым летним солнцем. Огненная волна вздымалась, оседала, спешила дальше, не пренебрегая ни единой соломинкой. Пламя, как всегда, казалось живым существом, торжествующим освобождение из неволи. Да, оно было живым, вот только оставляло за собой мёртвую, чёрную землю, покрытую серым саваном пушистого пепла.
Выжженная земля. Она постоянно оставалась за Громовым, преследуя его по пятам. Он продвигался вперёд, не представляя себе, куда и зачем стремится. а за его спиной не оставалось ничего такого, к чему можно было бы вернуться. И остановиться нельзя — это означало умереть. Громов окончательно понял это на острове, глядя на пожарище и радуясь тому, что его слезящимся глазам есть оправдание — стелющийся повсюду дым…
Проклятый дым! Им пропиталось все на свете!
Со стуком поставив пустую чашку на стол, Громов стянул с себя пропахший гарью свитер и зашвырнул его подальше. Проследив за его порывистыми движениями, Саня неожиданно сказал:
— Там, на острове, мы сожгли гнездо зимородка.
Птенцы пытались взлетать, но падали. Они загорались прямо в воздухе. Вы слышали, как они кричали?
Невольно бросив взгляд в сторону острова, Громов увидел, что дым уже рассеялся, растаял в блекло-голубом небе. Не отводя глаз от окна, он пожал плечами:
— Ночь закончилась. Огонь погас. Какая теперь разница?
— Вам — никакой, — неприязненно откликнулся Саня. — Плевать вам на все и на всех. На Ксюху, на меня…
— Да? — холодно осведомился Громов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119