Вселенского хая, разумеется, не миновать, фамилия исчезнувшего репетитора будет объявлена во всероссийский розыск, но это будет уже потом, когда Ларискин дед вернется домой.
Когда будет уже поздно.
Слишком поздно.
– Then it's far too late, – произнес он с чувством, расчесывая растрепанные Лариской волосы. Неприятный привкус во рту улетучился, собственное отражение нравилось ему все больше и больше.
Красивый, опрятный, уверенный в себе молодой человек, твердо знающий, чего он хочет в этой жизни и как этой цели добиться.
Человек действия.
Пути к отступлению готовы, приобретен новый паспорт, на его владельца записана квартира в далеком украинском городке с разбойничьим названием Бендеры. Его там сам Интерпол не сыщет, не то что сиволапая российская милиция. А годика через два-три, когда все забудется, он, может быть, вернется в Москву. Если, конечно, не предпочтет осесть где-нибудь за границей, благо деньги скоро появятся, много денег.
Сознание этого бодрило не хуже освежающего душа, который он, впрочем, так и не принял.
– Как настроение? – весело осведомился он, возвращаясь в гостиную. – Готова к трудовым свершениям?
– Да хоть прямо сейчас, – оживилась Лариска, даже не подумавшая набросить на себя хоть какую-нибудь одежонку. – В жизни всегда есть место подвигу. – Ее приподнятые ладонями груди выжидательно уставились на него.
– Но-но! – предостерегающе воскликнул он, поспешно отведя взгляд в сторону. – Хорошего понемножку.
– А я люблю, когда помногу.
– Всякое удовольствие нужно выстрадать, – важно сказал он. – Англичанин сказал бы: «The pain would lead to pleasure». Дословный перевод несколько иной, но смысл тот же.
– Что за смысл? – осведомилась Лариска, пытаясь привлечь его внимание.
– Боль ведет к наслаждению, – перевел он машинально и вздрогнул. Сегодня у этой поговорки появился некий особый смысл. Зловещий.
– Послушай, а ты случайно не садист? – Ларискины глаза засияли от восторга. – Вот было бы здорово! Меня еще никто не брал силой. Ни разу.
«Потому что ты сама кого угодно изнасилуешь», – подумал он, а вслух произнес совсем другие слова:
– Надевай-ка трусы и пошли в кабинет.
– Давай здесь заниматься, на диванчике, – предложила Лариска, невинно тараща глаза. – Всякий раз, когда я буду ошибаться, можешь шлепать меня по попке. Я не боюсь боли.
Его пальцы стиснули предмет, спрятанный в кармане.
Не боишься боли? Ой ли?
– Знаю я эти занятия на диванчике, – сказал он, шутливо грозя ей пальцем свободной руки. – Нет уж, второй раз я на эту удочку не попадусь. И вообще, делу время, потехе час. Или, как говорят американцы, «an idle brain is the devil's workshop».
– Как-как? – неохотно переспросила Лариска, принявшая вертикальное положение. – Эн-э айдэл-э брайэн-э?..
Его улыбка получилась не слишком искренней, но зато очень широкой. Как у голливудского актера Леонардо Ди Каприо, на которого он мечтал походить с тех пор, когда детство с его сказками о маленьких принцах осталось в далеком прошлом.
Подталкивая Лариску к двери в кабинет, он повторил:
– An idle brain is the devil's workshop. В вольном переводе это означает, что лень человека портит. Дословно: «Праздный ум – мастерская дьявола».
– Дьявола? – переспросила она, озираясь через плечо.
– Не обращай внимания на буквальный смысл. Это просто идиома такая.
– Дурацкая идиома.
– Нормальная.
Тем не менее он поежился. Не стоило поминать черта в такой ответственный момент, вот уж не стоило. Хотя, может быть, как раз самое время заручиться его поддержкой?

Глава 3
Вагончик тронется, перрон останется

Поезд № 181, отошедший от Павелецкого вокзала в 16.25 по московскому времени, бойко приближался к пункту назначения. Уже миновали Минводы и Прохладный, до прибытия в Гудермес оставалось немногим более трех часов пути, но по непонятной причине колеса вагонов выбивали все более резкие, все более тревожные дроби.
Когда нечто подобное происходит под куполом цирка, все понимают: сейчас случится нечто из ряда вон выходящее. Какой-нибудь смертельный аттракцион. Но в цирке, как правило, все заканчивается благополучно, а реальный мир – не цирк и даже не театр, вопреки расхожему мнению. Тут все взаправду, и уж если окочуришься, то больше не встанешь, не улизнешь за кулисы, отряхиваясь, не выйдешь на «бис», кланяясь рукоплещущей публике.
Человек не артист, ему на все про все только один дубль даден. Первый, он же последний.
Томимый нехорошими предчувствиями, машинист вздохнул. На въезде в очередное извилистое ущелье он сбавил скорость до пятидесяти километров в час и, вглядываясь вперед, угрюмо провозгласил:
– Самый опасный перегон. Лет десять назад тут ни дня без происшествий не обходилось.
– Наслышаны. – Напарник выковырял из зубов розовый кусочек колбасы и полюбовался им, прежде чем вытереть ноготь мизинца о штанину. – Зато теперь все дик ду, можно сказать. То есть полный порядок.
– Ты, что ли, чеченец? – неприязненно осведомился машинист.
– Какой же я чеченец? – изумился напарник. – Русский. Хотя наполовину казак, по батиной линии.
– Тогда зачем на чужом языке разговариваешь? «Дик ду, дик ду-у», – передразнил машинист, кривясь. – Лучше на луну выть выучись по-волчьи, все будет слушать приятней.
– Не любите чеченцев? – Напарник опять запустил палец в рот, отчего его речь сделалась не слишком разборчивой. – Напрасно. Нет плохих народов. Бывают плохие люди, бывают хорошие. Только национальный признак тут ни при чем.
– Хорошие люди? – переспросил машинист.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17