Вот он, пистолет, под рубашкой — угостить Маму свинцом, выгрести из потайного сейфа желанные пачки и удрать на той же моторке…Нельзя! Бугай услышит выстрелы, поднимет спящих или пьющих боевиков. Лучше дождаться более удобного и, главное, безопасного момента.— Чего ты замер? Давай выручку!Пришлось открыть портфель и передать хозяину десяток пачек, аккуратно заклеенных скотчем. Ничего не потеряно, успокаивал себя Черницын, порядок открывания сейфа он запомнил, случай использовать его еще представится.Укладывая в сейф выручку, Мама говорил, не переставая, не шестерке, конечно, — самому себе. Любил размышлять вслух.— В следующем году лагерь на острове откроем. Пацанов на сто пятьдесят, не меньше. Надо будет за зиму отобрать по городам и поселкам кандидатов в боевики. Которые еще без гнильцы, неприкаянные. Пора пришла создавать ядро, семена закладывать… Где отчетность?Положив поверх денег два листка с цифрами и именами, Мама все так же методично закрыл дверку и возвратил портрет вельможи на прежнее место.— Сейчас пойдём с тобой дышать свежим воздухом… Вот только, просьба одна имеется. Маленькая, с воробьиный коготок. Сделай такую милость — спустись в трюм, глянь Осипова. Ежели оклемался — пусть поднимется. А я пока погуляю по палубе, подумаю, отдохну. Сил нет глядеть на скорбную рожу Катьки. Достала баба своими проповедями до самых печенок-селезёнок.Черницын понимающе кивнул и полез в трюм. Оттуда несло зловонием, плескалась вода, покрытая тиной, идти можно было только по мосткам, сколоченным на живую нитку из гнилых, не строганных досок. Если не ад, то его преддверие.Метрах в двадцати от лестницы, ведущей на палубу, за столом, заставленным бутылями, колбами, пробирками при тусклом свете лампочки под жестяным колпаком колдовал Кирилл. Он что-то смешивал, добавляя белый порошок, смачивая его остро пахнущей жидкостью. Бормотал, обращаясь к вырезанному из журнала портрету Моно Лизы.— Нормально, красавица, все получится. Сейчас мы с тобой такой взрывпакет соорудим, чертям тошно станет. Назовём его в вашу честь, Лизонька: «Букет Абхазии». Нравится? Или лучше — «До встречи на том свете».Пашка остановился возле лестницы, молча поглядел на бывшего одноклассника. На душе — муторно, будто туда плеснули какую-то гадость.— Кореш? — увидев «гостя», равнодушно осведомился Кирилл. — Плыви сюда, побазарим. Только гляди под ноги — прохудились мостки в моем «дворце», впору поломать конечности.— Ништяк, я постою здесь, — нерешительно промолвил Черницын. Почему-то он побаивался узника. — Как живется?— Терпимо, грех жаловаться… Кто тут у вас работал?— Был один. Кликуха — Аптекарь. А что? Не нравится?— Запущено все ужасно. Поэтому и выпускал козел некондиционную дрянь.Невольно вспомнился немолодой мужик с растрепанной башкой и постоянными жалобными стонами. Очень уж переживал, бедняга, выпуская отраву. В последний раз Пашка видел его висящим в петле, с высунутым языком.— Не знаю. Клиенты не жаловались, сам не пробовал.Кирилл брезгливо поглядел на бывшего друга. Будто на зелённую тину под ногами.— Все верно, дрянь ты не употребляешь — на идеи подсел. И на башли, которые получаешь от вонючей Мамы за то, что лижешь его задницу… Говоришь, был Аптекарь? Куда же он сплыл?— Не сплыл — повесился на вытяжке.— Так. Значит, повесился мужик, надышался… Сваливал бы ты отсюда, Павлик — хотя бы ради дочери. Слышишь, мускулистые безбожники бегают по палубе, а ты — под ними… Разве не чувствуешь? Везде — вонь несусветная… И ты тоже провонял…Черницын сделал вид — не понял. На самом деле понял и… не обиделся. Кирюша прав — везде воняет мертвечиной. От прогнивших досок, заплесневелой воды, проржавелых бортов баржи, от бегающих по палубе угодливых парней…— Ничего не чувствую. Обычный лабораторный запашек.— Гниль несет, сладковатой смесью тления и дешевого одеколона. Классический фашистский аромат…— Кончай травить, Кирилл. Мама просит подняться.— Ну, ежели просит — поднимусь, пожалуй. Потрепемся с боссом, покалякаем…Разговора наедине не получилось. В стороне, на расстоянии, достаточном, чтобы во время вмешаться в «дружескую» беседу, стояли три костолома. Или Мама побаивается своего избитого пленника, или решил еще раз продемонстрировать перед «гвардейцами» свою беспредельную власть.— Хватит валять дурака, парень!Кирилл настроен агрессивно. А что ему терять, если не Мама ему нужна, а, наоборот, он Маме? Любую грубость стерпит, любое оскорбление проглотит.— Кто из нас валяет дурня, Григорий Матвеевич?Мамыкин растерялся, но быстро пришел в себя. Ответил добродушно, будто погладил по голове малыша-несмышлёныша.— Ну, я — человек серьёзный, занятой, для пустого базара нет времени. Это ты — вольная птица, ни обязанностей, ни работы.Разговор походил на боксерский поединок. Молодой боксер в весе петуха наскакивал на матерого, выигравшего не одно сражение, ветерана, который отмахивался мягкими перчатками, снисходительно ухмылялся.— Да ну? Такой весь из себя мощный и всевластный. Все его боятся, все трепещут. А он сам испугался, уже людей крадет…— Какой ты «людь»? — снисходительно удивился Мамыкин. — Алхимик разве.— Когда-то я и был юным химиком… И перестал им быть. А вот ты даже на начинающего шахматиста не тянешь.И снова Мама не возмутился, хотя где-то внутри у него разгорался огонь, который он старательно пытался пригасить. Ибо гнев в задуманном покорении нужного для него человека — плохой помощник.— Не обо мне речь, Кирилл.— Речь всегда не о тебе, но всегда упирается в тебя.Григорий Матвеевич положил на плечо «петушка» жалеющую руку, но Осипов вывернулся, стряхнул ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78