В прямом смысле. А знаешь, во времена империи подиумом назывались специальные места в античных цирках для высокопоставленных зрителей: оттуда они могли безопасно наблюдать, как люди убивают и умирают им на потеху. — Девушка улыбнулась невесело, вздохнула:
— Мир с той поры изменился мало. — Помолчала, добавила:
— Нет, к подиуму я не имею отношения. Скорее к искусству. Искусство, чувствуешь, слово какое? Искушение сотворения собственного мира... Или — мирка.
Вот в этом мирке я и тусуюсь. Выставки, презентации, фуршеты... Где передвигаются раскрашенные куклы и куклессы и рассуждают о чем-то для них важном. И я тоже — передвигаюсь, рассуждаю, функционирую... Иногда пишу опус на непонятно-искусствоведческую тему и отправляю в непонятный немецкий или шведский журнал. Они хорошо платят. Да. Я — модель. — Девушка отхлебнула еще из бутылки:
— Самое противное, что сама я никого не интересую. Интересует мое тело, интересуют статьи, но такие, в которых нет мысли... Этот мир не терпит несоответствия себе, мертвому. Его волнует только собственное тщеславие. Вот я и имитирую... — Девушка задумалась, собрав лоб моршинками, выдохнула смешком:
— Этот... самолет. Знаешь, в детстве такие пацаны крутили, на веревочках. И губами так делали: «Ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж». Вот и я — жужжу, а летать не летаю. А так хочется полета! — Девушка помолчала. — Я сильно сегодня напилась. — Спросила вдруг безо всякого перехода:
— Ты жил когда-нибудь в маленьких городках?
— Бывал.
— Не путай экскурсию с эмиграцией. Побывать в любом таком пару часиков — даже экзотика, а жить... Словно под водой мутной. Кругом грязь, парни пьяные и грубые, нищета... Помнишь Ван-Гога, «Едоки картофеля»? У людей истощенно-алчные лица, они сидят за столом, картошку уминают, желто-грязно все, и все — голодные... Вот это и есть наш городок теперь, если в миниатюре. — Девушка зябко передернула плечами. — Вот я и ринулась в Москву. Знаешь, почему мы все попадаемся? Кругом серо, убого, люди экономят на всем, заняты мелкой склокой, привычно-изматывающей, как головная боль... А в телевизоре — цветно! И мальчики-одуванчики эти, Иванушки-Аленушки: все они чистенькие, с белыми зубками, веселые... И мир в телевизоре — цветной. Людям мишурная позолота нравится куда больше золота: она праздничней. И все мы хотим праздника. Всегда.
И получаем пустоту. Бутафорский мир не терпит дневного света, и если сны хоть остаются в памяти — есть в них что-то волшебное, — то все остальное просто пропадает, стоит лишь кнопочку на пульте надавить.
— Каждый жизнь себе выбирает сам.
— Вот уж нет. Это смерть каждый сам себе выбирает, вольно или подсознательно. А жизнь... Она кому-то удается, а кому-то нет. Так бывает.
Москва... Сначала она мне таким вот цветным праздником и показалась. Даже очарована была; мальчики на иномарках, спортивные комплексы, ночные клубы. Как бы не так. В любой клуб или казино днем зайти: размалеванная бестолочь, эти венки-цветики, эти портьерки под бархат или стойки хромированные... Посетители словно похоронили уж свои жизни и здесь — поминки по себе справляют, веселенько так, с музычкой, как принято. Модели. «Ж-ж-ж-жжжж». А знаешь, что самое страшное? Никого мне уже не жалко по-настоящему. И ничего не хочется. Ни-че-го.
Раньше думала, денег соберу, квартирку куплю, заживу... Купила. И — как в камере-одиночке. Все эти ночные погребальные клубы и прочие увеселения... Они — наркотик. Ведь умом понимаю — мельтешня, после только маета пустая в душе остается, и люди там — куклы раскрашенные, а где других взять? К «едокам картофеля» я не вернусь. Вот и получается. Мне двадцать восемь. И я ничего уже не хочу. Ничего. — Девушка улыбнулась, но очень неуверенно. — Так что я тоже странник. И не знаю, что хочу найти.
— Мужчину, — спокойно произнес Олег. Глаза Марины стали глубокими, цвета моря.
— Ты прав. Мужчину. Который бы был достоин любви. Я полюбила бы его, честное слово. Вот только мужчин вокруг не осталось.
— Может, не там ищешь?
— А ты разве в другой жизни живешь? Оглянись! Маскарад — кругом. Вот ты появился из ночи и умчишься туда, странник. Я проснусь завтра и — то ли ты был, то ли тебя не было. Не жизнь — сплошное метро. Что-то мелькает за стеклами, люди появляются, пропадают, и никого и ничто нельзя остановить ни на миг, даже если этот миг покажется тебе очень-очень важным. А жаль.
Ночной город зиял пустотой улиц и казался особенно огромным. Освещены были лишь дороги, но редкие люминесцентные фонари словно окутала влажная бахрома тумана, и в этом свете дома лишь едва-едва выступали из окружающей тьмы тусклыми прямоугольниками желтых окон. В каждом доме горело одно-два, не больше, остальные лишь отражали вялый, увязший в тумане фонарный свет.
— Знаешь, когда я была маленькая, мне всегда было непонятно, куда деваются люди ночью. Неужели так и спят в коробках-домах? Этого просто не могло быть. Я знала, взрослые нарочно укладывают детей, а сами — уезжают на карнавалы, беззаботно веселятся на площадях, смотрят красивые фейрверки, танцуют, и жизнь у них совсем не такая унылая, как днем. А теперь выясняется — они просто спят друг с другом. Или просто пьют. И жизнь тлеет в ночи так же скудно, только еще и темно. Притормози у того ресторанчика, странник, я сойду. Там светло. В пустой дом мне совсем не хочется. — Девушка улыбнулась, сдерживая слезы:
— Может, сегодня мне повезет?
— Не отчаивайся. Тебе повезет. Девушка вышла из машины:
— Прощай, странник. Ты добрый, а что толку? Пойти тебе тоже некуда. А все-таки... Так хочется полета! А еще больше — тепла.
— Ты верь. Тогда — сбудется.
— Я верю. — Марина улыбнулась печально.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19