клиника, поэтому не было и поводов для раздумий. К тому же в каждом мужчине она находила черты своего отчима. Кто-то напоминал его жестами, кто-то словами.
Так было до тех пор, пока… Пока не наступил один октябрь – дождливый, с мокрыми тротуарами и прилипающими к каблукам желтыми листьями.
Как всегда невыспавшаяся – вечерние лекции давались непросто, к тому же накануне к ней заявилась Катерина с очередной историей о своих похождениях, – Марина, опаздывая, прибежала на отделение. В сестринской кое-как заколола на макушке распавшиеся волосы. Глянула в зеркало. Нечего сказать, красавица: без косметики, бледная, с веснушками, с покрасневшим от холода носом. “Такую только к швабре и приставляй”, – с грустью подумала она и, звякнув ведром, пошла набирать воду.
В дверях она уткнулась в какого-то мужчину. Видно, нового пациента, еще только осваивавшегося в этих коридорах.
– Боже мой, Николь Кидман? Какая роскошная девушка с прошлым, – игриво протянул пациент, лицо которого показалось Марине знакомым, – Ну, не смотрите на меня так. Вы не ошиблись.
– Что? – не поняла Марина.
– Амплуа такое – именно для вас… Вот, понимаете ли, попал в объятия эскулапов. Надеюсь скоро выбраться. Хотя, смотрю, здесь есть некоторые прелести и прелестницы. Так как вас зовут, моя прелестница?
За спиной пациента Марине уже делал круглые глаза завотделением, неизвестно откуда взявшийся здесь в столь ранний час.
Всполошился Лев Борисович оттого, что ночью на отделение на “скорой” привезли самого Павла Македонского. К утру больной оправился от сердечного приступа и не без удовольствия внимал комплиментам польщенных присутствием столь высокого пациента врачей и медсестер.
– Павел Сергеевич, весь коллектив нашей Покровской больницы… Рады, рады… Всегда поможем, – гудел завотделением. – Моя жена, я, моя теща – мы поклонники вашего таланта. Я помню все ваши фильмы. Как там? “Позови меня в даль ясную” – так, да? Вот лет двадцать назад, да, точно, я еще школьником был, мы прически под вас носили, – обрадовал актера лысоватый Лев Борисович.
Последняя фраза заставила поморщиться Павла Сергеевича.
Лет двадцать тому назад он и в самом деле был бешено популярен, играя всего одну и ту же роль бессменного героя-любовника, не суть важно, были ли это фильмы про колхоз или костюмные мелодрамы. Фильмов ставили много, спрос на Пашу был великий и, незаметно для самого себя, он протянул в одном амплуа и десять лет, и еще пять. Его сокурсники старились, былые подруги юности с травести начинали переходить на характерные роли, а то и в билетерши. Лишь он один по какому-то капризу природы оставался юн и свеж. Ему не давали больше тридцати – несмотря на его давно стукнувшие сорок, заполненные отнюдь не монашеским образом жизни. Павел Сергеевич по-прежнему был великолепен – проблема заключалась только в том, что теперь он был никому не нужен, кроме, разумеется, его родного театра, охотно принявшего назад, из кинематографа, своего блудного сына, согласившегося играть много и играть практически бесплатно. Никаких новых лент в Питере уже давно не снимали, в Москву, где кино еще теплилось, Павла Сергеевича не звали он был слишком породист, а новая эстетика требовала неврастенической простоты…
Поэтому упоминания о том, что он когда-то был и кто-то когда-то его обожал, выводили актера из себя.
Вчера, после концерта и банкета на юбилее очередного банка, на котором он за греющую сердце сумму создавал ауру светского салона для меценатов в цепях и их жен, почему-то сплошь в черных кружевах, это сердце-то и прихватило. Да так, что вмиг пришли тоскливые мысли о возрасте. О том, что ничего не достигнуто. Что нет и не будет уже того старого доброго кино, в котором всегда было место для Паши Македонского. Кто он теперь? Так, нанятый фигляр. “Спойте, пожалуйста… Прочтите, пожалуйста… Ах, мы ваши поклонники! Такой гонорар вас устроит?.."
Что за глупость ляпнул он той милой рыжеволосой девчушке? “Трепло старое, мышиный жеребчик, мне уже давно пора благородных отцов семейств играть. Только как их играть, если у самого – ни семьи, ни детей. Вечный Паша”, – ворчал он, пытаясь устроиться на продавленной койке.
Уже днем ему стал невыносим душный и тошнотворный запах больницы, помятые мужики, ответственно бренчавшие банками для анализов и отпускавшие сальные шуточки в адрес медсестер.
Завотделением был искреннее расстроен:
– Павел Сергеевич, вам надо подлечиться. Вы уж извините, но я напрямую: у вас опасный возраст, так сказать, переходный. С сердцем в этом возрасте не шутят. Пить уже нельзя. С женщинами тоже – поаккуратней…
Паша улыбнулся представлениям доктора о богемной жизни:
– Лев Борисович, актеры – самые обыкновенные люди. Днем – репетиции, вечером спектакль, потом еле ноги до дома дотащишь, какой-нибудь бутерброд перехватишь, а утром все сначала. Все, как у вас. Смены, дежурства…
– В любом случае. Всегда рассчитывайте на нас.
И, смущаясь, завотделением попросил автограф для тещи.
В коридоре Павел Сергеевич, уже одетый в концертный смокинг – а что поделать, в чем привезли, в том и выходил, – вновь столкнулся с Мариной. Отчего-то он вдруг заговорил с этой девочкой:
– Простите меня за ту глупость. Сам не знаю… Я уже не молод, но иногда по привычке… Да, послушайте, может быть, вы бы пришли к нам на спектакль, – нашелся он. – Как вас найти?
– Найти? – Марина растерялась. – Я живу в общежитии. Днем здесь. Вечером в университете.
– Приходите завтра, да? Я встречу вас у служебного подъезда.
– Завтра я могу. Завтра суббота.
– Приходите. Пожалуйста.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94