Порой ездил на заседания Академии.По вечерам они с Клавой смотрели телевизор. Однажды, когда Клака стала то ли возмущаться, то ли восхищаться чьими-то награбленными миллионами, старик расхохотался и заявил: Под расстрел пошел. Из-за таких копеек! Мудак! Нечто это копейки, Владимир Владимирович? Это же целый капитал! Награбь, и живи себе, и работать не надо! Это капитал? — хмыкнул Остерман.Знала б ты… вечная труженица, что такое капитал… Ну вы то, небось, богато жили до революции, знамо дело, — фыркнула Клава. Да уж побогаче всех этих новоявленных Ротшильдов. Да я и сейчас богаче их. Только мне все это не нужно. Да, уж, не бедствуете вы, Владимир Владимирович, спору нет, но ничего такого особенного у вас нет, — скривила губы Клава. — Ни мебели хорошей, ни одежды. На машине старой ездите, Захар Захарович все жалуется, умучился он с ней. Хоть бы, говорит, купил бы Владимир Владимирович новую «Волгу». А вы говорите, богаче…Замолчи! — заорал вдруг Остерман. — А то я тебя сейчас палкой огрею! Ну если вы так, Владимир Владимирович, поджала губы Клава, — то я вовсе от вас уйду. Колупайтесь тут сами со своим богатством, в пыли задохнетесь…Встала и начала собираться домой — у нее была комната на окраине Москвы. Проваливай, проваливай, — не сдавал свои позиции Остерман.Обиженная Клава позвонила Нине и сказала, что больше не желает терпеть выходки старика. Нина вынуждена была вечером приехать к отцу. Ты за что так обидел Клаву? — возмущалась Нина. А чем это я ее обидел? — улыбался уже все позабывший и оттаявший Остерман. — Болтает какую-то чушь вредную. Что за манера у простонародья постоянно разевать рот на чужое богатство? Вроде бы возмущаются, а сами завидуют… Лишь бы завладеть деньгами и не работать… Гнуснейшие совершенно идеи. Клава ходит за тобой, папа, как за ребенком. И зачем тебе нужно вести с ней политические разговоры? Нашел с кем связываться. Поспорил бы лучше с Владиком. Ну уж с ним-то и вовсе неинтересно спорить. Это почему, собственно говоря? А потому что он глуп, как пробка. Хоть и хороший специалист, профессионал, — добавил он, видя, что и дочь обижается на него. — Но, правда, совершенно в порядке вещей, иначе в нашем деле не должно быть. Да с тобой совершенно невозможно разговаривать, — рассердилась Нина. — Пойдем-ка лучше спать. Утро вечера мудренее.Впадать в маразм Остерман стал только на восемьдесят пятом году жизни. Нина уже стала бояться оставлять отца на неграмотную Клаву и все чаще ночевала у него. Однажды ночью она услышала из комнаты отца какие-то крики. Она вошла. Отец сидел с открытыми глазами на кровати и бредил. Мой тайник! Мой тайник! Где он? Где он? Папа, папа, что с тобой? — стала тормошить его Нина.Она долго расталкивала его, и когда он окончательно пришел в себя, то неожиданно расхохотался. Богатство, говорит, у них! Ну, шельма! Да что тебе далась эта Клава с ее словами? — подивилась на него Нина. Да потому что она дура набитая! заорал Остерман и сильно закашлялся, при этом вставная челюсть у него вывалилась — Нина забыла напомнить отцу вытащить ее на ночь и положить в воду — обычно это делала каждый вечер Клава.Остерман вскочил с кровати, подбежал к письменному столу, вытащил из пепельницы недокуренную «Беломорину» и смачно задымил. Комната наполнилась отвратительным дымом. Эти пролетары совершили свою революцию якобы из благородных побуждений, а суть-то одна — жадность окаянная, зависть, желание урвать, урвать как можно больше. — Старик замахал руками и опять сильно закашлялся. Пап, время ли сейчас философствовать?заметила Нина. — Докуривай лучше, да ложись спать. Когда, наконец, из этой страны можно будет спокойно убраться восвояси? — задал риторический вопрос старик. Зачем это тебе? Мне-то? Мне, Нинка, уже ни хрена не надо. Я прожил оч-чень замечательную жизнь. Они шлепнули моего Кирюшу, а потом простили — за отсутствием состава преступления. Они угробили мою дорогую Марусеньку, которую я так любил…. — при этих словах старик громко расплакался. — Но, самое главное, я предал своих, тогда, в восемнадцатом году. Я однажды увидел, как казаки порубили пленных красноармейцев и сразу сделал вывод. Это потом я понял, почему они были так жестоки…Я был глобален, монументален, куда там — мне было целых тридцать пять лет… Я стал д э м о к р а т. Я пошел на службу к дьяволу, и они мне за это заплатили. Тебе не в чем упрекнуть себя, папа. Ты никого не предавал и не убивал. Ты спасал человеческие жизни. Всякая жизнь бесценна. И нечего хаять свою жизнь, все бы так прожили свои… Ты полагаешь, всякая жизнь бесценна? Тебе известно, что именно я спас жизнь этому драному козлу… — При этих словах Нина сделала круглые глаза. — Да, да, квартира на Фрунзенской, работа твоего мужа — откуда все это? За долгий, многолетний труд? А вот тебе! — Он соорудил на обеих руках своими крючковатыми пальцами две известные комбинации и показал дочери. За то, что спас его от верной смерти, а он десяти, ста расстрелов заслужил, четвертовать его следовало, а не спасать его драгоценную жизнь. Как и всех этих хамов, к которым я пошел служить, продавать душу! Ложись, папа, хватит, ты так покраснел, у тебя поднялось давление. Ложись в постель, ложись. — Нина стала насильно укладывать отца в постель.Она принесла ему снотворного, и он быстро начал засыпать.Ты знаешь, Ниночка, — бубнил старик сквозь сон. — Ты знаешь, что я оч-чень богат. Оч-чень…И захрапел.… Нина Владимировна лежала на спине и думала. Ей почему-то вспомнился этот разговор с отцом двадцатипятилетней давности. Что-то беспокоило, тревожило ее, она сама не могла понять, что именно. Она встала и позвонила домой Кириллу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66