Ведется розыск…
По просьбам прогрессивной общественности и творческой интеллигенции уголовное дело в отношении одного из лидеров «Партии экономического освобождения» Валерии Стародомской прекращено за изменением обстановки — в связи с дальнейшим развитием демократичского процесса…
Убит лидер неформальной молодежной группировки сексуальных меньшинств Алексей Ванюхатин. Жертву душили сначала в ванной, а потом руками. Проводится расследование…
В Ленинградской области неизвестная бандитская группа совершила разбойное нападение с целью грабежа на бронированный фургон. Похищено двадцать восемь килограммов золота. Удивительно, но убитых нет. Проводится проверка…
Потрясающе! Еще ничего, что дикторша в одной фразе совершила три ошибки, обозначив одно деяние тремя взаимоисключающими составами — бандитизм, разбой и грабеж — спрос с них, малограмотных, небольшой. Интереснее, что опять похитили золото. И ни одного трупа. Знакомо, не правда ли?!
Нет, все-таки хорошо в сумасшедшем доме. Спокойно. Лежу, в потолок плюю. А Донатаса сейчас гоняют пинками по начальственным кабинетам и вытирают им ковры.
Пациенты смотрели телевизор с неослабевающим интересом. Многие из них были идеальными, благодарными зрителями. Они готовы были хоть сейчас бежать за «Баунти» или бросать свои сбережения в пасть нильскому крокодилу. В глазах телевизионщиков они сошли бы за венец творения цивилизации — человек, во все верящий. Правда, находились и другие — не верящие ни во что на экране, даже в часы-заставку. Поэтому и был «Панасоник» с метровым экраном скрыт за бронированным стеклом. Оно хорошо защищало от ударов руками и ногами, летящих тапочек и плевков.
Дульсинский считал, — что информационный изоляционизм вреден для больных и только усугубляет выпадение из действительности. Кроме того, его идея о неотъемлемых правах пациентов включала и право на телевизор. Правда, был целый этаж «эфирных отказников», на которых телевизор действовал подобно ядерному реактору без защитного кожуха, высокоскоростным миксером взбалтывая и без того взболтанное сознание. Мне казалось, что и на моих соседей ящик действует далеко не лучшим образом, но профессору виднее.
Я лениво потянулся и поднялся с кресла. Досматривать программу не хотелось. Вообще ничего не хотелось. «А у психов жизнь, так бы жил любой — хочешь спать ложись, а хочешь песни пой», вспомнилась песенка Галича. А еще у этого автора есть такие слова: «Отдохни здесь с денек как в доме отдыха». Кстати, и профессор советовал то же самое. Я и отдыхал. Правда, были некоторые неудобства. Из меня высасывали кровь, меня просвечивали рентгеном, меня облепляли проводами для снятия электрокардиограм мы, и, наконец, мне задавали множество вопросов. Постепенно выяснялось, что по состоянию здоровья я пригоден для зачисления в отряд космонавтов, вот только мучает шейный остеохондроз. Подозрений в своей нормальности я, только бы не сглазить, не вызывал. Дульсинский сказал персоналу, что я нахожусь здесь по просьбе одного из главных спонсоров и имею право на то, чтобы меня обслуживал сам профессор.
В клинике для пациентов царила демократия, естественно, в пределах этажа, а на прогулке — не дальше забора. За исключением обследований, процедур и уколов, а также сложных курсов лечения, нашего брата не напрягали.
Занимались все кто чем хочет, как правило, не в ущерб остальным. В основном пациенты не навязывали никому свое общество, были погружены в свои мысли, что-то шептали себе под нос. Или помалкивали, как мой новый знакомый «Шахматист», который, по-моему, знал всего три слова — «мат», «шах» и «повторим» — и пользовался ими весьма экономно. Он в первый же день затащил меня к шахматной доске. Играл я не так чтобы хорошо, но и вовсе не плохо.
Первую партию он выиграл у меня на пятнадцатом ходу. На второй партии он молчаливо дал мне фору коня. После каждой с позором проигранной мной шахматной битвы фора росла, пока начальное соотношение фигур на доске не стало совершенно абсурдным и унизительным.
Некоторые пациенты, угнетенные или, наоборот, возбужденные, искали общества. Они сбивчиво рассказывали о том, как вражеские силы у них считывают мысли, как кто-то подселяется в их сознание, как в голове что-то шуршит.
— Понимаете, молодой человек, они мысли крадут. Воры в черных очках. Все, кто в черных очках, воры. Я уж хотел начать с ними разделываться, но меня сюда на отдых взяли.
— Здесь их нет, — заговорщически шептал мне еще один новый знакомый, прижав в углу и затравленно оглядываясь.
Как человек, натаскавшийся за последнее время немного в психиатрических терминах, глядя на них, я довольно ловко диагностировал — тут имеет место Синдром Кандинского-Клерамбо, а здесь типичный «шелест мыслей», тут не иначе как «эхо мыслей»…
Некоторые пациенты нисколько не походили на ненормальных. Одни были прекрасными собеседниками, поражающими широкой эрудицией. Другие — наоборот, серые как валенки…
В клинике было немало интересного. На второй день пребывания в этой тихой обители я посетил под присмотром медперсонала выставку, расположившуюся на втором этаже, где были представлены произведения пациентов. Душевнобольные с радостью отдаются изобразительному искусству. По-моему, их картины мало отличались от тех, которыми заполнены московские выставочные залы что наталкивало на очередные грустные размышления, обычно закрадывавшиеся, когда я начинал сравнивать «большую землю» и этот тихий уголок.
Моя разведывательная работа шла ни шатко, ни валко. Я сумел составить общее представление о порядке в клинике, о том, как обстоит работа с пациентами, кто имеет доступ к базе данных, какова иерархия — административная и профессиональная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60