Все складывалось очень плохо. Аверин вспомнил свою шутку — мол, останусь в Европе. А сейчас ему действительно захотелось замереть, застыть в этом уютном, просчитанном до мельчайших подробностей мире. Ему не хотелось в хаос. Аверин ненавидел человеческие страдания. Он и в милицию пришел из-за этой ненависти. Он чувствовал, как тень наползает на его город — столицу России.Четвертого октября он не пошел на объявленное мероприятие — визит в тюрьму, где кормят бананами и деликатесами несовершеннолетних бандитов и где имеется прекрасный спортзал и бассейн, а в каждом номере (то есть камере) — телевизор. Он сидел, вцепившись пальцами в подлокотники кресла, и, закусив губу, не веря своим глазам, наблюдал, как на экране танки бьют по «Белому дому», в окнах вздымается пламя. «Что же вы творите, мерзавцы?» — прошептал он. На его глазах невольно выступили слезы. Он знал, что сейчас в Москве убивают русских людей. Убивают их тоже русские люди. И это уже не разборки между бандитами — у бандита судьба такая, чтобы пасть в разборке. Это гибнут нормальные, отстаивающие свои убеждения граждане своей страны. Можно соглашаться с ними или нет, но они гибли под снарядами. По ним лупили из крупнокалиберных пулеметов.С еще большим ужасом Аверин смотрел на зрителей. Их было много — на мосту, на улицах. Люди смеялись, показывали пальцами на места, где рвались снаряды. Им нравилось зрелище. Они собрались на развлечение. Они наслаждались смертью, и это стало самой большой победой этой самой смерти. Люди получали удовольствие, наблюдая, как убивали сограждан.— Ненавижу, — прошипел Аверин.Он спустился к магазинчику, купил бутылку русской водки и уже собрался оприходовать ее в номере, но появился Дитрих. Он с пониманием посмотрел на Аверина, потом на бутылку и сказал:— У меня сегодня выходной. Поехали ко мне.— Поехали, — согласился Аверин.Аверин второй раз посещал чистенький домик на окраине Мюнхена, где Дитрих жил со своей женой. Аверин решил напиться, но водка не брала его. Они сидели за столиком на лужайке перед домом. Дитрих от выпитого раскраснелся, расстегнул рубаху. Сегодня выдался не по-октябрьски теплый и ласковый денек.— Плохо, Дитрих, — вздохнул Аверин. — Очень плохо.— Да, — кивнул он. — Но все изменится. Россия сегодня — больная страна. Мы тоже были больны. Но выздоровели.— Нам такое не светит. Слишком много зла. Слишком огромна ненависть.— Русские — великие солдаты. Вы умеете, как никто, восстанавливать разрушенное.— Разрушенное нами же.— Загадочная русская душа… Какой у немцев любимый вид искусства? Классическая музыка. Германский дух — это великий музыкальный созидательный аккорд. Это музыкальная гармония. Россия же — она вся выражена в вашей литературе. Это мечущийся между хаосом и созиданием дикарский дух. Он способен взлететь высоко, но может и низко пасть. Однако он взбирается все выше.— А у американцев какое искусство? — Аверин улыбнулся. Его заинтересовала своеобразная градация.— Кино. Голливуд. Да и вообще, какой у американцев дух? Они прекрасно обходятся слезливыми сантиментами. Они давят на слезу. Сентиментальность — это не доброта. Они выдумали права человека и проливают над ними слезы — это сентиментальность. Но не забывают считать баксы, которые извлекают из этих прав человека. Это практицизм. Они — страна без будущего. В них и близко нет того торжества души, которое есть у немцев и русских. Вам надо быть жестче. И не забывать, что русские, как и немцы, великие воины.— Кому это сегодня нужно в России, где все только и делают, что торгуют — Родиной, жизнями чужих людей, полезными ископаемыми. Дешевая распродажа. Все мировые старьевщики и людоеды слетелись на нашу свалку.— Русский воин победит. Русский торговец уступит ему. А русский бандит будет в Сибири. А, Слава?— Будет.Дитрих засмеялся и ткнул локтем Аверина в бок. Аверин так и не смог напиться, чтобы заглушить боль. Вечером он позвонил в Москву.— Слушаю, — донесся близкий, будто с соседней улицы, голос.— Егорыч, — выдохнул Аверин.— Здорово, — голос у Егорыча был усталый. — Рад тебя слышать.— Ты жив, Егорыч… Я так счастлив, что ты жив.— Я-то жив.— Как там?— Потом объясню. Приезжай… А лучше оставайся там. Ну ее к чертям, эту помойку, — последние слова казались криком души.— Как же, нужен я здесь.— А в Москве нужен? Кому? Этим сволочам, которые стреляли в народ из пулеметов? Им нужен?— Кому-то нужен, Егорыч… Хорошо, что ты жив. Корми Пушинку.— А куда я денусь?..
В Москве было полно войсковиков и милиционеров. Нагнали добрых молодцев со всей России.Встретил Аверина в Шереметьеве Валерьян Карпов — старший оперуполномоченный из их отдела.— Спасибо, что встретил, — сказал Аверин.— От греха подальше. Ремизов направил. Ты не в курсе, что в Москве творится.— А что?.— Гоблины распоясались.— Омоновцы?— Ага. Освободились от оков цивилизованности. Самое дерьмовое, что было в системе нашей, — наружу полезло. А самое лучшее куда-то задевалось.— Черт знает что.— Колотят кого хотят. Слав, представляешь, мне вчера дубинкой досталось в центре города. Какому-то балбесу в милицейской форме показалось, что я на него не так посмотрел. Я ему представился как майор милиции. И получил дубинкой по плечу.— Бред какой-то.— Вот и я так думал… Ну, в ОМОНе много ребят со странностями.— Да уж.Аверин вздохнул. Сколько мероприятий проводил с омоновцами. Видел людей, которые шли на пули, рисковали своими жизнями, спасая других людей. Видел, как шагали на амбразуры. В Осетии омоновцы заслоняли своими телами мирных людей, спасали их от расправ. Там было множество мужественных и честных сотрудников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111