Подошла к Юрику, стоявшему в кухонном фартуке, беззастенчиво положила ему полные, пахнущие свежестью руки на плечи.
— Ты устал, мальчик? — спросила она тоном заботливой матери и сообщила. — Наконец мы одни…
— Я бы выпил, — выразил желание Юрик, придвинув хозяйку к себе и коснувшись ее щеки губами.
Они прошли в гостиную. Он устало опустился на диван. Хозяйка наполнила хрустальные бокалы шампанским. Протянула один ему. Юрик встал. Они чокнулись. Выпили. Он принял пустой хрусталь из ее рук и поставил на стол. Затем обнял хозяйку и увлек на диван.
В первые мгновения Юрик даже испугался. Потревоженный им вулкан сразу взорвался и плеснул обжигающей лавой. Калерия Павловна забилась в тяжелой дрожи. Она стонала, кусала губы и руки, напрягалась как струна, костенела в неведомой муке, закатывала глаза и вдруг расслабленно опадала, так что было трудно угадать — жива она или нет.
Но через миг все начиналось снова — дрожь, стоны, кусание рук…
Только через полчаса они сели на диване, ошеломлено глядя друг на друга. Отдышавшись, Калерия Павловна поправила прическу, встала и, ощупав себя, капризно сказала:
— У, противный! Платье испортил! Я вся мокренькая…
— За чем же дело? — спросил Юрик насмешливо. — Раздевайся!
И, откинувшись на спинку дивана, жадными глазами следил за тем, как она раздевалась.
Ночь прошла в голубом тумане…
***
«Я один» — эта мысль ошеломила Куроду. Он поднял голову и увидел, что мир вокруг изменился. Джунгли выглядели зловеще темными, и хотя он излазил их вдоль и поперек, заросли вдруг наполнились таинственной угрозой. Шум океана, мерный, глухой, звучал пугающе.
Капрал стоял на скале, не находя сил стронуться с места. Казалось, что со смертью последнего товарища мир потерял одушевленность, разом превратился во враждебную, полную опасностей стихию. С востока наползали тяжелые тучи. Небо сделалось черным и только на юге у горизонта оно синело. Вдруг, найдя невидимую щель в обложных тучах, вниз прорвались оранжевые лучи солнца и повисли, словно натянутые струны между небом и океаном. Отраженные водой, они рассыпались как перья красочного веера, расцветив поверхность вод в оранжевые, золотисто-желтые и изумрудно-зеленые тона.
Пир красок продолжался недолго. Тучи сдвинулись, погасли, оборвались солнечные струны. Море померкло. Стал черным белый песок побережья. На мир надвинулась мгла, в которой остался лишь один звук — нарастающий гул океана. Он гудел, набирая силу, гудел угрожающе и свирепо. Мощный порыв ветра ударил по зарослям бамбука, и они зашумели густо, монотонно.
Страх одиночества прошел. Курода уже понял: солдат везде и всегда одинок. Будь он в окопе, где рядом товарищи, будь на борту десантного корабля, где таких, как он, сотни — от собственной судьбы не уйти. Та пуля, которая ему предназначена, выберет его одного; та смерть, которая ему отпущена, никого другого по ошибке не прихватит, не унесет. Солдат всегда одинок и его одиночество — это его судьба.
Поудобнее подхватив винтовку, Курода вогнал патрон в патронник и больше не выпускал оружия даже во сне.
Армейским тесаком, проявляя упорство и волю, он вырезал в массиве туфа длинный ход и уютную камеру. В ней было сухо и тихо даже в дни жестоких штормов и обвальных ливней. Сюда он снес запасы оружия и боеприпасов. Здесь, вбив в стены бамбуковые колышки, развесил свое обмундирование, чтобы в нужный момент быть одетым по форме.
Продуктов на острове хватало. Рыба, кокосы, бананы. В один из дней лет восемь назад волны пригнали к берегу стадо свиней. Где-то должно быть утонул транспорт, перевозивший животных. Свиньи прижились в болотистой части острова и составляли неплохую прибавку к рациону капрала.
Чтобы не забыть язык, Курода каждый день вслух читал устав, пел песни и сочинял письма родным и знакомым, записывая их палочкой на песке. Вскоре он знал устав наизусть и вечерами, обращаясь к океану, декламировал его во весь голос.
Курода считал не дни, а полнолуния, делая зарубки на длинной бамбуковой палке. По его подсчетам война длилась уже пятнадцать лет. Она началась в шестнадцатом году эры Сева, ознаменованной божественным правлением императора Хирохито, а сейчас шел уже тридцать первый год той же эры.
От командиров, приказавших отряду держать оборону на Кулатане, известий и новых приказов не поступало. Судить о том, как идут боевые дела, кто побеждает, а кто проигрывает, Курода не имел возможностей. Свой воинский дух он крепил сам, ежедневно отдавая честь портрету императора. Капрал строго держался формулы, гласившей, что личная жизнь каждого японца обретает смысл только в содействии императорскому правлению. Отдав честь Божественному избраннику и яростно крикнув «Банзай!», Курода начинал ежедневный обход острова.
Война есть война и притуплять бдительность он себе позволить не мог.
Появление на горизонте вражеского кокубакана — авианосца — придало жизни новый импульс, наполнило ее глубоким смыслом. Куроде стало вдруг ясно, что не очень сладко приходится в этой войне поганым америкашкам, коли им потребовалось так много времени, чтобы повторить попытку захвата Кулатана.
Долго ему пришлось ждать этой встречи, долго…
— Додзо, наннаритомо! — Пожалуйста, я к вашим услугам, господа!»
***
Пройдя почти весь коридор, Лялин остановился на миг у массивных начальственных дверей. Потому, насколько далеко тянулась глухая стена, можно было судить о внушительных размерах генеральского кабинета.
В приемной, как и положено, бдил порученец — молоденький капитан, отутюженный и блестящий. Он был полон штабной наглости, которая в свое время переполняла и самого Лялина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20