— Надо же, — удивляясь, сказал он. — Как развезло. И дождей вроде бы третий день нет…
— Чему удивляешься? — с неожиданным спокойствием проговорил Хрящев. — Нам известна истина: до Покрова неделю льет, день — сушит, а после Покрова — день льет, неделю — сушит.
Все вокруг на помятых вчерашним вечером лицах изобразили светлое восхищение. Вот, мол, наш Дорогой знает народную мудрость в той же мере, сколь просвещен в делах дождей и грязи. Не только Кузькина мать, поминаемая им через раз, обогащает словесный арсенал Большого Народного Человека.
— Дороги надо строить, — сказал Хрящев поучающе. — Хорошие. Хайвеи.
Многие тогда не поняли заграничного слова, но никто не решился переспросить. Превосходство Большого Человека над окружением сразу обозначилось ярко и неопровержимо.
Под косогором, на котором остановился караван, виднелся мост. Вернее, его остатки. Из мутной воды, как гнилые зубы во рту сладкоежки, торчали старые сваи. На берегу копошились плотники. Строился новый мост.
— Пройдем, — сказал Хрящев Первому. И двинулся по узкой, едва натоптанной полоске между глиняным киселем и мокрой пашней. В том же порядке, в каком все ехали на машинах, череда руководства и приглашенных двинулась вослед за нашим Дорогим Гостем.
Подойдя к плотникам, Хрящев остановился и приподнял легкую белую шляпу.
— Здравствуйте, люди добрые!
— Здоров, коль не шутишь, — ответил за всех старик, азартно тесавший бревно. Он тут же перестал работать и поднял голову. Остальные стучали топорами, не обращая внимания на подошедших.
— Мост ладите? — спросил Хрящев, потрясая всех своей догадливостью.
Он был явно задет тем, что никто не признал в нем Большого Человека, и должно быть хотел, чтобы его узнали.
— Ить как на то поглядеть, мил человек, — ответил старый плотник. Он врубил топор в бревно и стал вытирать потные руки о рубаху. — Може мост ладим. Може дорогу в светлое будущее мостим. А може и просто так — оборону держим от стихии. Перекур, робяты! Отдыхай!
Плотники повтыкали топоры в бревна и стали подтягиваться к старшему.
— Что, — спросил Хрящев, — плановое строительство?
— Само собой, — пояснил плотник. — У нас ить все по плану, ити ево в доску. Ночью трактор шел. Ему бы по плану и на мост незачем, а вот нанесло. Прогон взял и хрястнул. Ведь ишшо до Финской войны старый мост тоже по плану строили. Теперь вовсе новим. Стало быть, снова план.
— Неладно, — сказал Хрящев и покачал головой. — Мосты надо содержать в исправности.
— Дак оно все надо содержать в исправности, — отозвался старик. — Вот сделаем и содержать начнем. Тем более, бают, начальство вскоре сюда нагрянет. Значит, по новому мосту ему удобнее ехать окажется.
— Кто едет-то? — спросил Хрящев.
— Да говорят САМ. Вроде Никифор будет.
Невелика похвала, да и похвала ли, так, упоминание всуе, а НАШ ДОРОГОЙ ГОСТЬ и ему стал рад. Улыбнулся, повернул голову к сопровождавшим его лицам и заморгал свирепо, чтобы по опрометчивости никто его инкогнито не раскрыл. Потом спросил старика:
— А как вы к нему относитесь?
Убей меня на месте, я бы такого вопроса даже сыну своему не задал. Разве можно на человеке как на ромашке гадать: «любит — не любит»?
— А чо нам относиться? — спросил плотник в свою очередь. — Нам он не кум, не сват…
— Все-таки разговоры бывают? Одобряют или как?
— Да все больше «или как», — сказал старик. — Но это когда откровенно, между собой. А на митингах — тут порядок. Все одобряют.
— И что говорят?
— Разное произносят. Очень неуловимое.
— А кукурузу у вас приняли?
— Приняли, мил человек, пропади она пропадом, язви ее в душу!
— Что так сердито?
— А чо, плясать с ей таперя? Край у нас такой — рожь посеешь — рожь уберешь. Кукурузу посеешь — убирать будешь хрен. Ей ведь, окаянной, солнышки нужны. А у нас летом все больше паморок, зимой — падера.
На лице Хрящева застыл невысказанный вопрос. Брови вздернулись, губы поджались.
Только старик должно быть немых вопросов не понимал. Он сосал цигарку и сопел в две дырочки, не следя за выражением лица руководящего товарища.
— Что? — спросил Хрящев, постояв в раздраженной растерянности. — Что у вас тут зимой и летом?
— Мжица, говорю, летом. Зимой — дряпня.
— Пасквиль ломаешь, дед? — спросил Хрящев в неожиданном озарении и с великим сталинским подозрением посмотрел на старика. Должно быть, старался приметить, не бегают ли у того глаза. Как предвестник руководящего гневного взрыва шея нашего Дорогого Гостя начала наливаться краской.
Выручил парень в выцветшей гимнастерке, оказавшийся рядом. Он выпустил клуб дыма и мирно пояснил:
— Не воспринимайте с обидой, товарищ командир. Петрович говорит, что летом тут вечно морось, а зимой снег люто метет.
Хрящев взглянул на парня с удивлением, однако шея его тут же стала бледнеть.
— Надо изъясняться по-русски, — сказал он все еще раздраженно.
— Так то и есть по-русски, — опять вступил молодой. — Конечно, не как по радио из Москвы говорят, а исконно. Народ у нас великий, и говор у него разный. Тут все понимают.
Хрящев успокоился и решил все свести к шутке.
— Лысина у тебя ничего, — сказал он старику. — Вроде моей…
Он снял шляпу и повел ладонью от бровей до затылка.
— Чему дивиться? — пожал плечами Петрович. — Горе с сединкой, годы — с лысинкой. Я, чай, и сед и лыс.
— Много ли лет набрал? — спросил Хрящев. Он явно рассчитывал перевести разговор на иную тему. — Пенсия есть?
— Как не быть, — старик курнул, пустил дым из носа и сплюнул. — Государствием привечен. Не жалуюсь. На табак вполне хватает. А вот на хлеб зарабатывать приходится. Вишь, топор в руки и рубим рубли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89