— Случайность счастливая, как вы считаете?
— Пока не знаю, — сказал Андрей, и Корицкому понравилось, что он не пытается ему поддакивать, хотя сделать это было совсем нетрудно.
— Как у вас с иностранными языками? — спросил Корицкий в таком тоне, будто задавал вопрос проходной, для их знакомства совсем несущественный.
— Знаю немецкий, — ответил Андрей. Причем сказал столь уверенно и твердо, что у Корицкого сразу возникло желание срезать лейтенанта на хвастовстве, доказать, что таким тоном следует говорить лишь в тех случаях, когда действительно знаешь язык без дураков, не по-школярски.
— Это всерьез? — тут же спросил Корицкий по-немецки. Спросил, не выделяя слов, как то делают учителя, а бегло, стремительно, выстрелив фразу как нечто единое, слитное. — Не обманываете ли вы себя, мой друг?
— Может быть, и обманываю, — ответил ему в том же беглом темпе Андрей. Слова слетали с его языка легко, свободно и аккуратно закруглялись там, где раздавалось едва заметное грассирование. — Но тогда я сам жертва обмана. Сами немцы говорили мне, что я кое-чего стою в их языке.
— Откуда у вас такой язык?! — спросил Корицкий ошеломленно. Последнюю фразу лейтенанта он слушал, закрыв глаза, и теперь, глядя на него, не мог отрешиться от мысли, что говорил здесь все же кто-то другой. По опыту Корицкий знал, сколь плохо, точнее, сколь отвратительно советская школа учит людей языкам. Получив документы о ее окончании, где в графе «немецкий язык» стоит оценка «отлично», многие выпускники школ на деле умеют произнести лишь: «Гутен морген» и сказать: «Их вайс нихт».
С давних времен Корицкий помнил анекдот, как некий православный иерей в духовной семинарии принимал экзамен по немецкому у отличника богословия. Тот бодро отбарабанил все положенные склонения и, довольный собой, ждал оценки. Иерей же густым солено-огуречным басом произнес:
— Немецкий, сын мой, ты знаешь изрядно. Но произношение у тебя, как бы это сказать деликатнее, — матерное…
«Матерность» произношения советская школа прививала ученикам вместе с незнанием лексики. И вдруг Корицкий услышал язык, настоящий, живой, легкий, полный интонаций, характерных для старого мюнхенца.
— Так откуда у вас такой язык?
— Не понял, — сказал Андрей. — Что вас конкретно интересует? Когда я научился, кто меня научил или где я учился?
Корицкий с удивлением вскинул глаза на лейтенанта. Подумал с одобрением: эко проникает в вопросы! Другой бы ответил, не задумываясь, на первое, что ему почудилось главным, и счел ответ исчерпывающим. Лейтенант вышелушил из вопроса все, что можно было в него вложить, и потребовал уточнений. Ай, молодец!
— Пожалуй, меня интересуют все три аспекта.
— Знаю с детства, — ответил Андрей. — Во всяком случае, к пятому классу, когда у нас начали изучать немецкий, я его уже знал, как сегодня. Изучал по необходимости. Жил в селе Тоболино Чимкентской области. В Казахстане. Село немецкое. Все мои друзья с детства — немцы. Играли, общались — все на немецком. Произношение мне ставил Хенрик Хансович Бауэр. Он был отцом моего друга Вернера. Вот и все, пожалуй.
— Что ж, — сказал Корицкий. — Я вас поздравляю. Как языковед-профессионал, скажу — знания у вас настоящие. Такой язык терять просто преступно. С ним надо работать.
— Значит, — спросил Андрей с ноткой отчаянного самодовольства в голосе (потом, вспоминая свой вопрос, долго испытывал чувство стыда), — мог бы сойти за немца? Где-нибудь в Мюнхене или Берлине?
Ответ подполковника прозвучал сухо, даже, как показалось Андрею, брезгливо. Во всяком случае, таких интонаций у Корицкого никогда впоследствии он не замечал.
— Да, — сказал Профессор. — Сошли бы. Только не в Берлине. А, извините, на базаре в селе Червонный Шворень Голопупенского района. Перед бабкой Агафьей и дедом Назаром. Вы бы могли нагнать на них страху. Особенно, если надеть на вас форму солдата бундесвера.
Андрей вздрогнул, как от удара, покраснел, поджал губы. Корицкий заметил это и сменил тон.
— Из ничего, товарищ лейтенант, не может рождаться нечто. Чтобы вас приняли за немца, надо многому учиться. Запомните раз и навсегда, молодой человек, между рыбой и тем, кто плавает как рыба, существует непреодолимая разница. Только тот, кто вырос в какой-то среде, может воспринять ее нравы, обычаи и привычки.
— Чего я не знаю? — В голосе Андрея снова послышалось молодое упрямое хвастовство.
— Вы? — сказал подполковник и покачал головой. — Несмотря на упрямство, вы не знаете многого, что знает с детства настоящий немец.
— Только что вы сказали, что у меня хороший язык. — Андрей не скрывал обиды. — Только что…
— Язык — да. А немецкости в вас ни на пфенниг. Пожалуйста, прочтите мне молитву: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа…»
— Я все понял, — признался Андрей со стыдом.
— Хорошо, забудем все и пойдем дальше. Как вам давался язык?
— Не знаю, товарищ подполковник. Я ведь его не изучал. Просто разговаривал.
— В конце концов, зовите меня Алексеем Павловичем. У вас не должно возникать желания связывать мой облик с погонами.
Андрей взглянул на Корицкого с удивлением. За годы службы он твердо усвоил, что армейская система держится на том, что в любых обстоятельствах подчиненные — офицеры и солдаты — должны связывать свое отношение к человеку именно с его погонами и размером звезд на них. Так, и только так. Тем не менее послушно ответил:
— Слушаюсь, товарищ подполковник!
Корицкий улыбнулся и сказал:
— Значит, если вокруг вас говорили бы на каком-то еще языке, кроме русского, вы бы освоили и этот язык? Верно я понял?
— Так точно. У нас в Тоболино жили и казахи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74