Поэтому я рад в момент вашего возвращения приветствовать вас в нашем городе и выразить по этому поводу самую искреннюю уверенность в том, что ваше поведение будет исключительно спокойным.
Рука его, на которую Дюк не обратил ни малейшего внимания, упала вдоль тела. Дюк смотрел ему прямо в глаза, с тем странным, оскорбительным презрением а спокойным упрямством, благодаря которому он получил свое нынешнее имя. Шериф отступил назад, мучительно наморщив лоб:
— Похоже, я ошибся в предварительной оценке ваших намерений, Морроу?
Дюк улыбнулся ему в ответ, продемонстрировав два ряда ослепительно белых, сверкающих зубов, о которых он заботился не меньше, чем о кончиках пальцев, с помощью которых, сдавая карты, обеспечивал себе средства к существованию.
— Вы просто не в состоянии ошибаться, шериф, — произнес Дюк. — Я вовсе не собираюсь устраивать здесь массовые беспорядки. Я несу вам мир, люди!
Шериф зафиксировал на неопределенно долгий срок торжественное выражение лица и с достоинством кивнул головой.
— Однако вопреки моим благим намерениям, — продолжил Дюк, — кое-кто в городе хочет лишить меня возможности спокойно и честно отдыхать ночью после упорных дневных трудов, причем лишить не только меня, но и ряд других жителей города. Не так ли, шериф?
Шериф уклонился от ответа, принявшись скручивать сигарету.
— Присаживайтесь, — сказал он после того, как Дюк отказался от предложенного табачка.
Дюк вежливо взял стул за спинку и устроился на нем чуть подальше, в самом уголочке. По крайней мере тут никто не смог бы обойти его со спины или проследить за его движениями сквозь оконное стекло. Шериф с большим вниманием наблюдал за его хитроумным маневром. И вдруг неожиданно, усевшись напротив Дюка, произнес:
— Морроу, сколько вам лет?
— Сэр, меня нисколько не злит, когда люди называют меня просто Дюк, — небрежно вымолвил он. — Не надо мучиться и выговаривать это ужасное имя — Морроу. Значит, сколько мне лет? Достаточно, чтобы участвовать в выборах президента.
— Да, я полагаю, столько годочков вам уже исполнилось. — Шериф улыбнулся, впав после этого действия в некоторое раздумье. — Боже, так ведь оно и есть! Вы совершенно правы!
— В ваших устах признание моего возраста звучит как присяга средней степени важности, сэр, — сказал Дюк.
— Совершенно верно, — не замедлил с ответом шериф. — Однако, Дюк, сколько человеческих жизней на вашем счету за последние семь лет?
— Вы хотели сказать — за четыре года? — поправил его Дюк. — Последние три года я, вообще-то, не жил.
И тут он так улыбнулся шерифу, что тот нервно затянулся и выбросил перед своим лицом густую дымовую завесу. Он чувствовал себя несколько спокойнее в этом призрачном сизом укрытии.
— Неужели там было настолько плохо? — спросил шериф. — А я всегда полагал, что там с вами обращаются, в общем, пристойно. Разве вам не сократили срок на целый год?
— Совершенно верно. Начальник тюрьмы простил мне год, — ответил Дюк. — Но разве в принципе возможно хорошее отношение к заключенному? Четыре стены, окружающие тебя, знаете ли, не очень-то могут развеселить человека.
Шериф пожал плечами и поерзал на стуле.
— Я думаю, вы правы, — произнес он. — Особенно трудно там было именно вам, человеку, который наслаждался свободой так, как никакой другой средний гражданин этой страны; естественно, вам было там исключительно тяжело.
— Эти три года показались мне тридцатью годами воздержания, — спокойно проговорил Дюк. — Вот и все мои тамошние ощущения.
Он наклонился вперед и снял шляпу:
— Посмотрите! — И голова его оказалась в круге света, источаемого керосиновой лампой.
Шериф глянул и пришел в ужас. Черные волосы Дюка были густо посыпаны солью ранних седин. И сейчас, когда Дюк поднял лицо почти к самой лампе, шериф заметил, что годы оставили свой след не только в морщинках, но и в самом выражении лица. Этого ему хватило; он откинулся на спинку стула, глубоко вздохнул и откашлялся. Беседа начинала действовать ему на нервы. Что нужно от него Дюку? К чему это деланное смирение? Куда подевался его взгляд, полный огня, его оскорбительный смех, его слова, бичующие собеседника? Только улыбка осталась прежней — печальной, суровой, непроницаемой, холодной.
— Я хотел бы, — сказал Дюк, — чтобы все поняли меня, чтобы смогли во всем разобраться.
— Дюк, я вас внимательно слушаю!
— Я хочу навсегда покончить с прежним образом жизни.
— О!
— Я завязал, шериф. Я хочу начать абсолютно мирную жизнь.
Шериф кивнул головой:
— От души надеюсь, Дюк, что вам повезет!
— Значит, вы не верите, что я хочу этого? Или вы думаете, что не сдержу собственного слова? Шериф, внутренне я изменился в гораздо большей степени, чем это демонстрирует моя внешность!
— Значит, вы изменились?
Тут шериф поднялся с ощущением несколько большей уверенности и внимательнее всмотрелся в своего ужасного собеседника. Нет, в самом деле, ведь могли же льву подрезать когти и вырвать клыки? Почему бы и нет?
— Я полностью переменился, — повторил Дюк.
— Я совершенно уверен, что именно так оно и есть. Вы собираетесь вернуться на ранчо Картера?
— Сначала хотелось бы повидать Линду, — пробормотал бывший каторжник, поднял голову и улыбнулся. — Нет, я действительно хотел бы увидеть Линду! — Он посмотрел прямо в глаза шерифу. — Я хочу, чтобы она сама сказала мне, что следует предпринять в первую очередь.
Дюк обратил внимание, что шериф почесывает щетину на подбородке, а мысль его неуловимо начинает ускользать в сторону.
— Значит, вы все-таки не разлюбили девушку?
— Ну конечно же нет! — Дюк вскочил со стула и изменившимся голосом спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61