Многие бойцы роты капитана Зуева надеялись встретить в эти радостные минуты Папу Шнитова. Некоторым даже казалось, что они видят его среди бегущих им навстречу. Происходило так потому, что почти все набегавшие издалека выглядели полными: у каждого под шинелью была надета телогрейка. И шапки на всех были такие, в какой в прошлую зиму ходил Папа Шнитов. Из-за глубокого снега каждый бежал, неуклюже переваливаясь, что тоже помогало «увидеть» то в одном, то в другом бегущем навстречу Папу Шнитова. Но никому из бойцов роты капитана Зуева, знавших Папу Шнитова, встретить его тогда не удалось. Никому из них не довелось его встретить и когда-либо потом.
Правда, до бывших однополчан Папы Шнитова доходили иногда слухи, что его видели то под Лугой, то под Кингисеппом, то в Эстонии. Говорили, что он погиб при штурме Кенигсберга. Но с другой стороны, Николай Максимилианович Гамильтон, пытавшийся разыскать своего друга, не раз слышал от участников штурма Берлина, что Папа Шнитов закончил войну именно там, в Берлине. Несколько человек уверяли его, что среди надписей на колоннах рейхстага своими глазами читали и такую:
Папа Шнитов с Ленинградского фронта.
Вероятно, такая надпись действительно была сделана. Но кем? Сам Папа Шнитов дошёл до Берлина или добрая память о нем донесла туда его имя? Это так и осталось неизвестным.

ТЯЖЁЛАЯ ИНСПЕКЦИЯ

Удивительный случай из моей фронтовой жизни? Много их было у меня, удивительных. В трудные для нашего фронта времена был я порученцем штаба армии. Посылали меня обычно туда, где что-нибудь не так. В какой-то части не налажено боеснабжение, где-то плохо кормят бойцов или — ещё того хуже — подразделение несёт большие потери, — вот мне и надо ехать и разбираться. Главное же моё дело — расследовать факты невыполнения теми или иными командирами боевых приказов.
Обычно не выполнивший приказ офицер ссылается на всевозможные объективные причины. Чаще всего, по его словам, оказывается виноватым противник. Приказано было, к примеру, отбросить его от данного рубежа, а он не отбрасывается… Случалось, так оно и было — причины невыполнения приказа носили вполне объективный характер. Но встречались и другие факты, когда виновником тех или иных неудач был нерадивый, а то и трусливый командир. Для того чтобы разобраться, как же в действительности обстояло дело, и нужен был глаз военного специалиста, представителя штаба. Признаюсь, поначалу я усердствовал в выявлении всякого рода промахов со стороны командиров подразделений. К счастью, период излишнего служебного рвения продолжался у меня недолго. Чем больше я сталкивался с нашими офицерами, допустившими то или иное нарушение, тем больше убеждался в том, что лишь очень немногим из них и в очень редких случаях можно было бросить тяжкий упрёк в трусости или в недисциплинированности. Была в первые годы войны и неопытность, и неумелость в руководстве войсками. Но ведь и на это были свои объективные причины. Разве не было на нашем Ленинградском фронте командиров рот и батальонов, занимавшихся до войны самыми мирными делами и не имевших необходимых военных знаний? Разве мало было командиров полков без высшего военного образования, быстро выросших в силу крайней нужды в таких кадрах из младших и средних командиров?..
Обдумав и поняв все это, я стал предельно осторожен в критических выводах, никогда не закрывал глаза на те реальные обстоятельства, на которые ссылался проверяемый мною командир, старался понять его доводы. Пожалуй, нигде, как на войне, слова «на ошибках учатся» не звучат так правильно. Хотя именно на войне легче всего понести за ошибку тяжкое наказание.
Начальник штаба нашей армии, которому я непосредственно подчинялся, был человеком умным и доброжелательным. Однако отличался экспансивностью и любил, как говорится, пошуметь. Чтение моих донесений он то и дело прерывал бранными словами. Для меня у него их было три: «адвокат», «либерал» и ещё одно, которое я здесь условно обозначу «шляпа». При этом он обычно утверждал мои выводы, зная, что я не стану покрывать прямую недисциплинированность, безответственность или тем более трусость.
Так или иначе, но мне постоянно приходилось иметь дело со всякого рода неблагополучиями, недостатками, ошибками, а иногда и с прямыми воинскими преступлениями. В этих случаях, правда, расследование перенимал у меня военный прокурор. Помню, я искренне завидовал инструкторам политотдела. Выходишь, бывало, из штаба армии вместе с инструктором, направляешься в ту же часть, что и он. Я иду по поводу очередного ЧП. А он — чтобы разузнать о фактах стойкости, отваги, самопожертвования, о героических подвигах бойцов и офицеров. Надо ли говорить, насколько его задача была приятнее моей…
Так вот одну удивительную историю я запомнил лучше других. Может быть, потому, что она была последней. На ней моя инспекторская служба и закончилась.
Дело было в феврале 1943 года. Зима стояла не такая лютая, как в прошедшем, сорок втором. Но все же градусов двадцать пять в тот вечер было верных. Я возвращался из очередной поездки в передовую часть. Замечу, что «поездка» — наименование условное. На самом же деле эти «поездки» совершались обычно пешком. Расстояния в нашей армии были небольшие. От штаба в селе Рыбацком до передовой восточнее Пушкина или южнее Колпина рукой подать — километров пять — семь. На восток — до реки Тосно — немного подальше, километров пятнадцать. Именно оттуда я на этот раз и возвращался. Ветер с Невы стегал по лицу точно струёй железных опилок и насквозь пробивал полушубок. Правую щеку и нос я перестал чувствовать, хотя и тёр их не переставая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81