В окно лез немец.
Он тоже увидел меня, но ничуть не испугался.
— Alles tod? — спросил он.
Тут я вспомнил, что на мне немецкая форма, и ответил:
— Alle! Kom her!
Но где же Монастырев? Сейчас ворвутся...
Солдат спустил ноги с подоконника. Он был небольшого роста, щуплый, с ефрейторскими нашивками. Он приблизился ко мне, довольный, что вместо врагов встретил здесь своего, и, только когда я вскинул винтовку, испуганно отшатнулся:
— Mach keine Dummheiten!
Это были его последние слова. Звук моего выстрела потонул в разрыве гранаты. Рядом со мной оказался Павлик; Вероятно, Петро только что отослал его.
Я бросился в ту комнату. Сквозь мешанину пыли и кислого дыма увидел на полу Петра. Он был мертв. Тут же лежали трупы двоих немцев. Я с трудом оторвал Павлика от тела Петра, потащил мальчишку за собой в маленькую комнату. За окном увидел каски и закричал:
— Nicht schiessen! Dorthin! Schnell!
Двое ввалились в комнату. Я держал Павлика за шиворот. Мимо нас они проскочили в дверь. Я взял автомат и каску того ефрейтора, что принял меня за своего, сунул шапчонку в карман, и мы тут же вылезли в окно.
Дом уже был окружен. Я сказал Павлику:
— Иди как арестованный.
Павлик шел в трех шагах от меня, заложив руки за голову. Этому жесту его обучили в лагере. Мы уже отошли шагов на сорок от домика, когда я наткнулся на тело Монастырева. Вероятно, он пытался бежать и погиб под пулями.
Раненый немецкий солдат вскочил с пенька и выстрелил в Павлика. Мальчишка упал, не крикнув. Солдат захохотал, показывая на свою перевязанную голову:
— Это они сделали!
Мне стоило огромного усилия опустить автомат.
— Куда их водить? — примирительно сказал солдат.
У меня перехватило горло, и все-таки я помнил, что сейчас я должен вести себя как немец.
Я выругался и оттолкнул его, может быть сильнее, чем следовало. Фельдфебель позвал меня:
— Эй, ты! Чего стоишь? Из какого взвода?
Я ответил, что мне нужно помочиться, и стал за дерево.
Фельдфебель махнул рукой и ушел в сторону дома. Никто не наблюдал за мной. Я беспрепятственно вошел в лес.
Снова один. Среди врагов и сам в немецкой форме. Петро умер. Все умерли. А я иду между деревьями, слышу голоса издалека. Что это за голоса? Который час? Какое число? Двадцать третье февраля — День Красной Армии!
Сейчас лягу в снег под деревом и буду лежать. Нет, я должен идти, чтобы передать: «Товарищ Степовой погиб!»
Ясность мыслей медленно возвращалась, и вместе с ней пришла боль в ноге и в плече. Надо сделать перевязку.
Я вышел на дорогу — огляделся. Метрах в двадцати стоял автоматчик, поодаль еще один. Оцепление.
Идти спокойно, не обращая внимания ни на кого. Очень трудно идти, голова кружится... «Работай под немца», — сказал Петро. Я работал под немца. Ничего не говоря, сел на дорогу и начал снимать сапог. Там было полно крови.
— Ранен? — спросил автоматчик, как будто это и без того не было ясно. — Идти можешь?
— Кое-как доберусь. Дай пакет.
— А где твой?
— Отдал.
Он достал из кармана индивидуальный пакет. Я залил рану йодом, кое-как забинтовал, застегнул английской булавкой.
— Помоги-ка надеть сапог!
Он положил на землю автомат, натянул сапог мне на ногу. Было больно, но не очень, Стонал я главным образом для него.
— Не знаешь, поймали этих хефтлингов? — спросил автоматчик.
— Не знаю. Некоторых убили. А сколько их было?
— Говорят, тысячи полторы.
Ему и в голову не приходит, что я не немец!
— Ты из тридцатого батальона? — спросил солдат.
Я кивнул, подтянул ремень, поблагодарил солдата за помощь. Теперь нужно было сделать последний верный шаг — не ошибиться направлением.
Я попросил закурить, но солдат оказался некурящим. Потом признался, что от ранения у меня кружится голова и я совсем потерял ориентировку.
— Где санитарный пункт?
— Все у вас в батальоне такие хлюпики? — засмеялся солдат. Он указал пальцем в ту сторону, откуда я пришел. — Вот там ваша санитарная машина, недавно прошла на просеку.
— Ее подорвали русские! — Я сам удивился быстроте своего ответа.
— Что ты говоришь? Ну, тогда иди к нашему доктору. Он на бронетранспортере номер двадцать шесть. Вон там!
Не ожидая дальнейших разъяснений, я заковылял в указанную сторону, потом незаметно сошел с шоссе и углубился в лес.
Солнце ярко светило, и снег кое-где оттаивал. Никто не встретился мне по дороге. Часа через полтора я вышел из лесу, пересек сверкающее до боли в глазах поле и подошел к селу.
Женщина с ведрами на коромысле прошила меня взглядом, как иглой, и поспешила прочь. Я пошел за ней. Из ворот навстречу ей вышла девочка. Мать сказала:
— Навязался на мою голову! Все время идет следом.
Я вошел в хату. Хозяйка побоялась захлопнуть передо мной дверь. Она поставила ведра и, не снимая кожуха, бухнула на стол чугун с холодной картошкой:
— Жри! Больше ничего нет, хоть стреляй!
Я снял каску, прислонил к стене автомат и спросил:
— Вы не выдадите меня? Я — из концлагеря...
Чистая русская речь поразила их, но все-таки они еще не верили. Я стянул сапог. Показалась кровавая повязка. Раненый немецкий солдат пошел бы к своим докторам, а не в первую попавшуюся хату. Они поняли это, и девочка спросила:
— Дядя, а вы правда русский?
Меня перевязали, накормили, уложили спать в чулане. Спал я долго, а когда проснулся, была ночь. Мысли успокоились во сне, и теперь я мог вспомнить все, что произошло со мной. Да, действительно это я стрелял с чердака из ручного пулемета. А раньше шел по лесу, а еще раньше... Я мысленно назвал имена всех погибших моих товарищей. Последним шел Петро. Это он спас меня во время регистрации, не дал погрузиться в отчаяние в лагерном бараке. Он сделал меня снова солдатом и вот теперь вывел на волю в немецкой шинели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142