У роженицы, когда Марфа пришла туда, уже сидели Кулина Вершкова, Гапка Симукова, жившая неподалеку, в тех же Подлипках, а также Ганнуся Падерина, а из молодиц — солдатки Дуня Прокопкина, Роза Самусева и Гэля Шараховская. Эти трое были подругами Сахвеи еще с девической поры.
На столе почти под самой божницей, откуда меланхолично созерцал хату раззолоченный Николай-угодник, стояла пузатая бутыль с брагой. Наверное, женщины уже пригубили этой браги и теперь сидели все, и старшие и младшие, на одной лавке, вели шумный разговор. Бабкой-повитухой у Сахвеи была Титчиха, старая Рипина. Она в Веремейках приняла на свет не одного человека, и ее охотно звали. А у Сахвеи она принимала второй раз. Теперь Титчиха хозяйничала — шустрая, как молодица, она быстро, будто в своей хате, находила нужную вещь, встречала женщин, приходивших проведать роженицу, угощала брагой и не забывала о Сахвее, которая лежала на топчане, обессиленная, но довольная собой и тем, что происходило в ее хате, благо была возможность сегодня спокойно полежать.
Рядом с роженицей стояло корытце, в котором спал в чистых пеленках родившийся человек.
Марфа поставила кузовок на стол, повернулась лицом к Николаю-угоднику, перекрестилась и потам только подошла к топчану. Осторожно, чтобы не потревожить младенца, отвернула рукой легкое покрывало, глянула на красноватое личико.
— Спасибо, Давыдовна, что пришла, — сказала Сахвея.
— Кого же ты теперь, дочку пли сына? — спросила Марфа.
— Дочку, Давыдовна!
— Так хорошо…
— А что сыны! — отозвалась с лавки Гапка Симукова. — Не успеешь вырастить, как их уже забирают от тебя!
— Правду, тетечка, говоришь, — поддержала ее Ганнуся Падерина. — Вон у Крутилихи их пятеро, а где они теперь? Ни слуху ни духу. А мать сиди плачь да жди.
— Правда, правда… — покачала головой и Вершкова Кулика, хотя у самой сыновей не было.
— А хлопчик твой где? — спросила тем временем Сахвею Марфа Зазыбова.
— Где-то гуляе-т-с, — ответила улыбаясь роженица. — Может, у соседей.
— Ну, а ты как себя чувствуешь?
— А-а-а, дело привычное! Дитя в корыто, а сама уже было за ухват да к печи. Так бабы вот подошли. На топчан загнали.
— Ничего, полежи, — сказала Марфа. — Есть кому помочь;
— Так и я обрадовалась, — улыбнулась Сахвея, — разлеглась вот. Только как мне теперь с ними одной? — и стала тереть кулаком сухие глаза.
— Тебе нельзя волноваться, — пожурила ее бабка-повитуха, — а то молоко перегорит. Чем дитя будешь кормить? А мужик, бог даст, вернется. Все вернутся, кому богом суждено, и твой придет.
— Иди-ка, Зазыбова, — позвала Ганнуся Падерина, — иди-ка выпей с нами. Сахвея браги наварила, так…
Повитуха заглянула под наметку в Марфин кузовок, переставила его со стола на окно, где уже стояли кошелки и кувшины, и тоже начала приглашать:
— Давай, Давыдовна, и взаправду пригуби чуточку.
Она налила в корец браги. Марфа подняла тяжелый корец, сказала:
— Ну, за твое здоровье, Сахвенка! — выпила брагу и села с бабами на лавку.
— Мы это, Давыдовна, про войну тут без тебя говорили, — сказала Кулина Вершкова.
— А я их ругаю, — перебила Кулину громким голосом Рипина Титкова. — Песни пойте, зачем про войну!
И вдруг Дуня Прокопкина действительно запела:
Я бы эту бабку,
Я бы эту любку
В бабки не брала;
Я бы этой бабке,
Я бы этой любке
Наметка не дала…
Молодые женщины оживились, подхватив песню:
Запрягите, запрягите
Девятнадцать волов,
Отвезите, отвезите
Эту бабку домой.
— Поглядим еще, какими вы бабками будете, если доживете, — без всякой обиды сказала Рипина Титкова.
А Кулина Вершкова выждала, пока все накричатся, и снова заговорила, обращаясь больше к Марфе Зазыбовой:
— Вчера к Василевичевой Ульке приходила белоглиновская баба, родня тамошняя ее, так тоже про войну говорила. У них в прошлом году обновилась икона, а в это лето будто сам Христос даже явился одной. Аккурат как начаться войне. Вот, говорят, бога нет, а как па поверку, так и правда вышла.
— Бо-о-га нет?! — возмутилась Гапка Симукова. — Скажут такое. Это как для кого, а я вон своих икон так не дала трогать комсомольцам. Сын было хотел выбросить, а я — не тронь! Так еще от матери висят, и Егорий Победоносец, и Пречистая дева.
— Вот и я говорю, — продолжала Кулина Вершкова, — господь кому попало не покажется. Значит, заслужила баба, раз в человеческом лике явился.
— Расскажи, расскажи, — попросила Марфа.
— Так вот. — Кулина, очевидно, не в первый раз рассказывала эту историю. — Идет это она по дороге и видит: стоит человек. Ну, стоит себе и стоит. Она уже мимо прошла, а потом обернулась. Глядит, а над головой у него будто что-то светится. Тогда баба — бух на колени, молиться начала. А он и говорит: «Земля сухая. Совсем сухая. Надо полить красным дождичком». Вот как раз и в книжках старых сказано — прольется на землю красный дождь!
— Так он и вправду пролился! — поддакнула Рипина Титкова.
— Нагрешили люди, — добавила Ганнуся Падерина. Тогда неожиданно взорвалась Дуня Прокопкина — она уловила в разговоре старших женщин что-то злое, недоброе.
— А-а-а, помолчали б вы, бабы, с богом своим! — крикнула она. — Живете со своими мужиками, так и живите!
— Не гневи бога, девка! — накинулась на нее бабка-повитуха.
— Грешить так все грешили, а отвечать нам одним. Розе нот, Гэле да Сахвее? Наши ж мужики поливают землю красным дождичком, наши, а не ваши! Вы своих на печах держите!
Ее рыдания подняли с топчана Сахвею. Она испуганно ухватилась рукой за корытце, начала укачивать ребенка, будто встревоженная тем, что маленькая услышит и тоже станет плакать.
Роза Самусева и Гэля Шараховская бросились успокаивать Дуню, но солдатка заходилась все сильней — выла без слез и по-бабьи бессвязно, будто все в ней испепелило горе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102