Всех, без исключения. Белоголовый был обязан показать конунгу раба и потом торговаться за него, как указывал обычай. Отказать конунгу в просьбе было оскорблением. Там, где сидели люди Олава, поднялся гул, несколько человек встали, угрожающе нависли над столом. Однако угрожать хевдингу, которого принимали как гостя, тоже было оскорблением, поэтому воины Орма тоже принялись вздыматься со своих мест. Не желая оказаться меж двух огней, мужики из Борре тихонько потянулись к дверям. Задорно сновавшие вокруг стола девки потухли, скрылись в полутьме ниш.
Кьетви подступил к Орму и, показывая, что хочет решить дело миром, положил руку на плечо упрямого ярла.
— Ты затеешь ссору из-за глупого раба? — вкрадчиво начал он, — Конунг хочет просто поглядеть на мальчишку…
Проклиная собственную немощь и петлю на шее, Гюда молила богов, чтобы Белоголовый отказал. Уж она-то частенько видела подобное в Альдоге, когда понравившуюся вещь добывали ежели не торгом, так хитростью. Вынуждали торгаша принести эту вещь в княжью избу, дать в руки князю, а потом спрашивали: «Оскорбишь ли ты князя Альдоги, пытаясь отобрать то, что сам внес в его дом?» Недвусмысленно указывали на ощерившихся оружием воев у дверей. Как правило, вещь оставалась у Гостомысла… Но Остюг не был вещью, и ему было по-своему хорошо с Ормом. Может, он забыл Альдогу и свою сестру, однако он вновь начинал жить…
— Ты прав, Кьетви, — оборвал надежды Гюды ровный голос Орма. — Прости меня, конунг, ни один раб не стоит ссоры меж нами. Волк, приведи мальчишку.
Под скрип скамей под задами вновь усаживающихся воинов сердце Гюды оборвалось и полетело в пропасть. Теперь уже никто не мог помочь Остюгу.
Рядом с двумя приведшими его воинами Остюг казался таким маленьким и беззащитным, что Гюде захотелось плакать. Зато люди из усадьбы, поняв, о ком шла речь, дружно загомонили. Вслушавшись, Гюда поняла — местные бонды роптали. По их словам выходило, что звереныша злее Остюга не видывал свет, что он едва не задушил Осмунда («Наверное, того толстого», — подумала Гюда), выбил глаз какому-то Эйрику и сломал руку какому-то Альстейну, Правда, после битвы сам Остюг тоже выглядел плачевно. Лицо княжича заплыло от синяков, правую руку он прижимал к животу и при каждом шаге морщился от боли. В огромных прорехах рубахи виднелась светлая кожа с узором ссадин и кровоподтеков, на оборванной до колена штанине засохла чья-то кровь.
— Этот мальчик — настоящий сын конунга, — одобрительно заметил Олав, и Гюда догадалась, что он тоже прислушивался к рассуждениям бондов.
— Подойди, — сухая рука в белой куньей опушке рукава поманила Остюга к себе. Над головой Гюды засопел Орм. Двое воинов подтолкнули княжича вперед. Остюг послушно пошел, однако возле Харека остановился и уперся, не поддаваясь тычкам своих провожатых. Прикосновения чужих рук приносили ему боль, но Остюг упрямо терпел и не двигался с места.
— Что ж, если ты хочешь стоять там… — хмыкнул Олав, огладил бороду. — Как тебя называют, мальчик?
Теперь, когда Остюг подошел ближе, Гюда различила длинные царапины на его грязной тонкой шее и рваную ссадину на губе.
Белоголовый кивнул, разрешая, и, утерев нос, мальчик хрипло вымолвил:
— Остюг…
Он не сказал, что он — сын князя Гостомысла, назвал лишь свое общинное имя. Может, не хотел даже краем памяти касаться прошлого? Гюда понимала его, но короткий ответ ударил ее, обрезал какие-то невидимые нити, еще связывающие ее с братом, оставил в полном одиночестве на полу чужого дома, у ног врага, грязную, голодную, обессилевшую…
— Я покупаю у тебя этого раба, Волк, — приподнимаясь со своего места, громко объявил конунг. — Назови свою цену, и ты получишь ее.
Ответа Орма ждали все — от пристроившихся у дверей, на случай ссоры, бондов до напряженно застывшего на своем троне конунга Вестфольда. В тишине потрескивали факелы, шуршали по углам юбки спрятавшихся в темноту девок, да лязгали зубами, вычесывая блох, хозяйские псы.
Остюг еще теснее прильнул к боку Харека, забыв о боли, обеими руками вцепился в его плечо.
— Раб не стоит ссоры, — наконец негромко заговорил Орм. — Но брать плату с конунга, одарившего нас своей дружбой и разделившего с нами кров, — недостойно простого воина. Я даю свободу этому рабу.
Еще какое-то время в избе стояла тишина, Первым зашевелился Олав. Признавая поражение, сипло засмеялся, раскатил смех по примолкшему застолью:
— Что ж, Белоголовый, ты прав, так мы избежим всех разногласий.
Мальчишка закусил губу, неуверенно шагнул вперед и вдруг, будто приняв какое-то решение, быстро подошел прямо к трону конунга. Не обращая внимания на сестру, протянул руку вперед. В детской ладони блеснуло лезвие короткого ножа, неприметно вытащенного мальчиком из-за пояса зазевавшегося Волка.
— Я приношу тебе клятву верности, Олав, сын Гудреда, — почти прошептал Остюг, рукоятью вперед протянул нож конунгу. — Люди и боги слышат, что отныне мое оружие и моя жизнь принадлежат тебе. Возьмешь ли ты мой дар?
В тягучей тишине, показавшейся Гюде необыкновенно долгой, Олав взял нож. Задумчиво повертел оружие в руках, внимательно посмотрел на мальчишку у своих ног. Принять клятву означало признать в парне своего воина, не принять — потерять его и как раба, и как воина.
Олав поднялся:
— Я принимаю твою клятву, Остюг, сын Гостомысла. Отныне всякий обидевший сына Гостомысла наносит обиду конунгу Вестфольда! — Он отыскал взглядом Харека, кивнул ему, обернулся к Орму, понизил голос: — Для своих лет он очень хитер, Белоголовый. Когда-нибудь он станет великим правителем…
К Орму подскочила девка с рогом в одной руке и кувшином в другой, плеснула в костяное углубление вязкого темного пива, сунула рог в руку ярла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108